Абсолютно первозданной природы нет. Наверное, нет. Да и что это такое? Если бы здесь тысячелетиями не жили люди, природа была бы совсем иной. Какой, не знаю. Ученые люди, наверное, сказали бы, что шла совместная эволюция людей, животных и растений. Значит, все пронизано духом прошлых эпох, везде и во всем видно присутствие человека. Присмотритесь. От Ливадийского хребта до Адими и устья Ады по долинам рек и распадков глухих ключей то там, то здесь стоят скромные таежные садики. (В 1926 году на территории современного Приморского края находилось около 2810 населенных пунктов, в 1986 году – 689). В зависимости от места, могут расти дикие абрикосы, груши, яблоньки или просто боярышник. Все это следы недалекого прошлого. Но они уже очень несмело напоминают о себе. Лишь весной, когда природа еще обнажена, но уже вовсю дышит тепло, как прощальная весточка, они зацветают в память о тех, кто скоротечно нашел здесь свою единственную родину и затем так обыденно и незаметно канул в вечность. Здесь нет погостов, лишь иногда отдельно стоящие группки елей, или прислоненный к стволу кедра полусгнивший крест могут напомнить о последнем приюте человека. Здесь всегда невольно ощущаешь чье-то присутствие и начинаешь представлять, как окружающий мир пронизан тоской несбывшейся мечты. В преддверии зимних холодов, когда природа вновь обнажится, алые созвездия ягод опять укажут крошечные островки такого нелегкого былого счастья. И вновь, как чистый лист судьбы простираются необъятные просторы первозданной природы – горы, леса, болота.
Не останавливаясь ни на миг, мчит свои воды вольный Бикин. Принимая попутные потоки таких же самобытных красавиц Ады, Зевы, Улунги и других рек поменьше, он является хранителем удивительной первозданной природы. Кто-то хочет все это сохранить. Но не знает как. Путается в цели. Кто-то хочет окультурить в самом неопределенном понимании. Но должной веры нет пока ни тем, ни другим. Может быть, потому, что правда лишь в самой вечной природе. А возможно и в истории взаимоотношений одного из самых продвинутых, но не самых благодарных видов с этой природой.
Выше по течению от вновь построенного моста автомагистрали Хабаровск – Находка на реке Бикин находится урочище Метахеза (р. Леснуха). Здесь проходит естественная граница произрастания дикорастущего женьшеня, и в двадцатые годы находились старообрядческий хутор и стойбище удэгейцев с одноименным названием. Именно это место примем как условную границу, разделяющую реку Бикин на две части – верхнюю и нижнюю, различающиеся не только природой, но и историей. Верхний Бикин это, конечно, не царства Верхнего Нила, но тем не менее он имеет свою яркую историю. Двадцатый век не прошел для него бесследно, и просто так забыть, что здесь происходило за прошедшие сто лет, наверное, будет неправильно.
Об Улунге и бикинских хуторах я впервые услышал от Александра Павловича Кузнецова в 1988 году. Просматривая многочисленные записи по экологии изюбря, сделанные в 30-50-е годы этим талантливым и незаслуженно забытым охотоведом, очень много, кстати, сделавшим по акклиматизации американской норки, ондатры, зайца русака и реакклиматизации соболя в Приморском крае, кроме прочего я услышал и рассказ о Бикине. Александр Павлович родился в селе Георгиевское Бикинской станицы Приморской области и побывал на Бикине в конце лета 1932 года, в разгар зимы 1933-го и поздней осенью 1937 года. Не один раз, прервав рассказ, этот пожилой человек, обладающий трезвым рассудком и ясной цепкой памятью, задумавшись, произносил: «Ой, не прав Левушка. Ой, не прав!» (Имелась в виду книга Льва Князева «Залпы в тайге»). Картину, описанную А.П. Кузнецовым, дополнили мои личные встречи в октябре 1988 года с живыми свидетелями прошлых событий – Илларионом Кирилловичем Килиным, Ефтефием Савельевичем Могильниковым, Александром Андроновичем Черепановым. Ныне все покойные. Поведанное ими бесценно и могло бы явиться основой для сотворения обширного и правдивого повествования не только о судьбе уссурийских и зауссурийских старообрядцев, но и о глубинном характере великого русского духа, который, как мне представляется, именно здесь проявился в полной мере. И именно здесь переломили хребет России. К сожалению, из-за отсутствия времени и таланта это оказалось невозможным. А раз так, то я постараюсь использовать лишь отдельные воспоминания этих людей как штрихи к истории тех лет.
История каждой земли имеет свои наиболее яркие периоды. «Звездным часом» Верхнего Бикина можно назвать десятилетие с 1921 по 1930 годы. Восстание 1931 года явилось его закатом. В двадцатых годах теперь уже ушедшего столетия на северо-востоке современного Приморского края в треугольнике Метахеза – Адими – Амгу на площади более двух миллионов гектаров в глухих, необжитых человеком таежных дебрях, появилась новая страна – можно сказать, Беловодье, на поиски которого отправлялись в неизведанные земли русские люди. Такого могучего духа не было больше никогда. Крепчайшая вера, свобода, невообразимый для современного человека физический труд – в считанные годы сделали эту глухомань обжитой. Красота первозданной природы, таежные просторы и постоянные лишения закаляли самобытную русскую душу. Изобилие рыбы, зверя, ягод и медоносов, при том невероятном умении и трудолюбии промаявшегося уже более двух сотен лет в суровых северных угодьях старообрядца, превратили этот край в страну обетованную. В официальной истории то время известно, как гражданская война и интервенция, Дальневосточная республика и Новая экономическая политика. Но здесь протекала своя жизнь, определяемая божьими законами, в соответствии с самобытным древнерусским духовным и культурным укладом. Где-то в верховьях реки Пея (столь славной своими морскими тайменями) располагался духовный центр старообрядцев; на ключе Каменный – притоке реки Зева, у богатого зверового солонца – старообрядческий монастырь-скит; в устье Улунги – моленный дом. А всего в этой стране сказочного Беловодья, на живописных берегах таежных рек и ключей, приютилось более полусотни старообрядческих поселений. Следы восемнадцати из них удалось мне обнаружить в бассейне Верхнего Бикина. Центром их была Улунга.
Вот сюда, в Улунгу, мы и прилетели 17 сентября 2000 года на незаменимом и легендарном АН-2. Если от города Бикин до Улунги староверы (с семьями) проходили на батах за 26 дней, а А.П. Кузнецов в 1932 году с проводником и пьяным следователем преодолели это расстояние за 19 суток, то надежный небесный тихоход покрыл расстояние Дальнереченск-Олон-Улунга менее чем за два часа. Под крылом самолета раскинулась осенняя необъятная страна Бикин – это чудное великолепие дремучих просторов. Как ни старался я сверху рассмотреть следы Лаухэ и других поселений 30-х годов, но так и не смог. Природа вновь вернула свой первозданный облик. Вот и улунгинский аэродром на Чинге (Малой Светловодной). Прошедшие дожди оставили многочисленные лужи. Без окон и дверей ветхие постройки. Осиротевший дом Решедько. Смерть забрала в 1998 году еще одну из ярких личностей уже прошлой Улунги. В глаза бросается расширенная и обновленная взлетная полоса и рядом массив из молодых лиственных деревьев. Вспомнились слова А.П. Кузнецова: «А Соколов все ловил, судил и расстреливал у полыньи на большой речке и слал доклады Дерибасу в Хабаровск. Улунгу уже называли Соколовка. Жителей принудительно гоняли строить авиационную площадку. Два дня на ее строительстве отработал и я. Но тут же началась вторая волна террора. Братья Шуббо рассказывали, что после завершения ликвидации разбежавшихся хуторян, в Улунге вспыхнула новая волна арестов. Людей много видевших и знавших о произволе Соколовской власти арестовывали. Нужен был повод, и его нашли. Всех неугодных обвинили в том, что они строили авиационную площадку по заданию японской разведки и под пытками вынуждали подписать эти бредовые обвинения. В числе многих был арестован и расстрелян Парфений Тихонович Шуббо – бывший партизанский вожак из Тетюхе, направленный в Улунгу летом 1932 года во главе группы переселенцев заселять пустые хутора. Соколов не разрешил мне быть в Улунге как лишнему свидетелю творившегося беспредела. Промыслово-охотничьей станции не получились. Но я остался живой».
«Урал» со слегка трезвым водителем довез нас до устья Чинги. О былом хуторе Чипка здесь напоминают лишь западины жилищ, каменные жернова, да вросшие в землю части ручной ковки бывшего «сельхозинвентаря». Да еще два исполинских тополя. Стоят на красивом крутом берегу гиганты, слушают вечный говор студеных струй и хранят покой. Они помнят все. Но никто не сможет повернуть время назад, прокрутить вспять ленту жизни. И уже никогда не вернутся пережитые лишения и канувшие в вечность скромные блики былого счастья. До боли уютный и пугающий уголок. Не ко времени и месту на ум приходят строки Иосифа Бродского:
«Бог сохраняет все; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный свой голос».
А может и ко времени, а тем более – к месту.
Настоящую жизнь этого современного хутора (Улунги) представляют усадьбы орденоносца Васильева, чудака-философа Гришкова (все его чудачество состоит в основном из игры в обнаженную правду) и недостроенная база Тихоокеанского института географии. В трех-четырех километрах ниже по течению Улунги (Светловодной) находится сама деревня Улунга. А все вместе это, с начала 60-х годов – времени создания госпромхоза Пожарский и до сих пор (несмотря на то, что уже давно нет ни госпромхоза с его государственным планом сдачи промысловой продукции и штатом промрабочих) – носит название поселок Охотничий. В самой деревне, кроме построек метеостанции, дома лесника и базы Дальнереченского аэропорта, проживают: вольный человек Анатолий Могильников, незаменимый для Улунги хозяйственник Александр Самойленко и семья Барыльника, с которой встретимся чуть позже.
Здесь уже давно никто не помнит, что с 1928 года до конца 50-х годов на реке Бикин никто не видел ни одного соболя, не помнят время, когда все левобережье Бикина входило в состав Сихотэ-Алинского заповедника. Здесь давно уже другая жизнь и другие заботы. Но еще помнят первую метеостанцию, роту солдат и артель золотарей. В семидесятые годы на Бикине была богатая и яркая охотничья жизнь. Она достойна отдельного повествования, но, видимо, так и уйдет бесследно в небытие. Более двадцати штатных охотников объединял Улунгинский участок. Они забирались в глухие угодья на сотни километров от этого условного островка цивилизации под названием Улунга и проводили в одиночестве по пол ода. И еще помнят охотников-латышей, один из которых все время старался «взять ничейное» и обязательно по окончании сезона сдавал государству всех соболей после сотни, добытой лично для себя. Помнят охотника-здоровяка, по прозвищу Пугачев, который один уходил в неизвестном направлении и возвращался через полгода с мешком соболей. Помнят трагедию Владимира Варламова.
В 1988 году здесь было 11 домов, 5 полубродячих лошадей и 3 козы у охотника А.Г. Барыльника. Сейчас домов стало поменьше, козы исчезли, и гуляет на воле единственный жеребец по кличке Колчак. На десятки километров раскинулись березняки – бывшие поля улунгинцев, и на километры – кроваво-красные заросли яблонь, боярышника, шиповника – места усадеб и приусадебных участков. Могли ли первопроходцы-кержаки, пришедшие сюда в 1919 году, предугадать, что их новую родину постигнет такая участь.
Удивительная сила притягивает нас к местам первозданной природы. Мы упиваемся ей, как светлым истоком, и не хотим замечать, что уже очень давно и на всем лежит печать присутствия человека. Но даже то, что замечаем, воспринимаем по-разному.
Вот глухая тайга. Могучие кедры, дубы, липы. Свежая пороша обновила землю, выбелила дремучие, но мягкие в таежной красе сопки. Следы недавних побежек лесных обитателей. В такие моменты душа уносится ввысь, соприкасаясь со всем сущим. Ты один на один со всей вселенной. И вряд ли что с этим сравнится. Но вот удар – следы тебе подобного. Кто-то прошел раньше и вымарал эту красоту. Она потускнела и тут же пропала. Те же сопки, ключ, роскошные кедры, клены, тисы, березы. Но смотришь на них уже иными глазами. Это чувство хорошо известно настоящим охотникам, которым зачастую свойственно глубоко поэтическое восприятие природы.
Совсем другое дело – древние руины. Когда крепостные валы, дороги, провалы жилищ неизвестного народа заросли вековыми исполинами. Прошлая цивилизация укрыта могучим покровом тайги не одно столетие. Здесь по свежей ноябрьской пороше не редки следы медведей и соболей, в морозные рассветы в гирляндах искрящихся изморозью берез раздается посвист рябчиков, а в лучах весеннего рассвета бродят изюбри, объедающие побеги ив. Я был счастлив наблюдать все это в укромных местах верховьев Уссури. Двоякое чувство одолевает – с одной стороны, красота первозданной природы, с другой, загадка древних руин и смутная тревога, проникающая сквозь толщи земли и времени. Тревога, передающаяся из прошлого в будущее.
Я люблю ходить по местам бывших лесозаготовок. Особенно у себя на родине, где сам был свидетелем лесной вакханалии тридцатилетней давности. Тогда казалось, что тайга загублена навсегда, уж настолько все было изуродовано. Но прошло время, и бывшие магистральные волока просматриваются густыми лентами стройных ольх и берез, а под их кровом поднялись уже в рост человека кедрушки и елочки. Радуют пасечные волока и сами лесосеки. Их укрыл молодой хвойный лес. Тайга становится вновь первозданной. Это веселит. Да, часто невыносимо смотреть, когда нетронутую бензопилой и трактором тайгу рассекает вновь сотворенная лесопромышленником дорога. Одолевает скверное чувство. Но прошло время. Дорога из рваной раны превратилась в живописную аллею, от которой уже исходит скромный аромат истории. И нам уже жалко, что неуемная природа в скором времени поглотит ее, превратив опять в дебри. Поистине «в самой смерти вечная жизнь».
Чувство страшной безысходности начинает давить на сознание, когда находишься среди заброшенных полей бывших хуторов и деревень Уссурийского края. Это давно уже не поля, а ровные красивые рощи. Почему белая береза любимое дерево русского человека? Неужели оттого, что она символ прошлых трагедий, светло улыбающаяся как смерти, так и воскрешающейся жизни. Впервые я прочувствовал красоту березовых рощ в октябре 1988 года на Бикине в местечке Лаухэ. В 1932 году здесь было 10 дворов старообрядцев и 40 га пашни. Затем это было отделение Улунгинского колхоза, а с начала 50-х годов – радует глаза березовая роща. Я никогда не забуду режущей душу картины. Чистый березняк раскинулся на несколько верст. Ровные белые стволы сплошь покрыли былые поля. Подроста практически нет. Из подлеска лишь кусты барбариса, как таежные костры, повсюду горят кроваво-красным огнем спелых ягод. Под пологом сомкнувшихся крон стрелой убегает вдаль усыпанная листвой и давно нехоженая дорога. Бездонное, с фиолетовым отсветом небо излучает какое-то чувство беззащитности и одиночества. Становится тревожно. Лишь добравшись до густого кедровника, я почувствовал себя дома и вздохнул свободно.
Вот и здесь, между хутором и деревней, несмотря на красоту осени, среди рубцовских берез витает кладбищенское настроение. Ниже устья Чинги левый берег Улунги пологий. Здесь до 1932 года располагались хутор Чипка, деревня Улунга в 15-20 домов, моленный дом с тремя монашками и за ними хутор Свинина. Затем, с 1932 года до середины 50-х, был колхоз, до лета 1937 года носивший имя начальника УНКВД Терентия Дерибаса, а после его расстрела названный что-то типа «Красный таежник». Числилось здесь в 1936 году 270 наличных подростков и взрослых колхозников. И было около 80 га пашни. Правый берег гористый. И возвышается над округой гора Дерибаса. Некоторые считают, что она названа в честь первого начальника метеостанции, когда-то расположенной на ее вершине. Но никто не помнит, что на самом деле был Дерибас.
Не мне судить Терентия Дерибаса. Скорее всего, это был честный, преданный делу революции чекист. Но слишком страшно это «дело» прошлось по улунгинской земле. Сейчас может показаться странным, но кровавая вакханалия 1937-1938 годов принесла на эту землю даже какое-то облегчение, если это слово можно применить к тем временам, когда абсурдность обвинений и их последствия приобрели особенно страшные масштабы. В 1937 году расстреляли Терентия Дерибаса, и следом канули его уполномоченные по Улунге – Соколов и Соболев. (Думаю, что нет смысла выносить на суд читателей весь тот кошмар, который здесь творился и про который я знаю лишь по рассказам очевидцев – А.А. Черепанова и Е.С. Могильникова). Все ушло в небытие. И вот сейчас по пустой земле, все настойчивее принимающей первозданный вид, на многие километры протянулась лесная дорога. Наверное, тоже Дерибасовская. Может, кто задумается и вспомнит о чекисте Дерибасе.
По мере возможности, описав поселения прошлых лет еще тогда, в 1988 году, я дал слово вернуться сюда. И вот символичный 2000 год. Вторая половина сентября – лучшее время, когда Бикин в лучшем своем наряде, наиболее приветливый и богатый.
Добравшись до хутора уже в полдень, быстро занялись первым обустройством, в основном в виде накрытия стола. Небо, наконец-то распогодилось. Ласковое сентябрьское солнце играет на осенней листве, спелых плодах шиповника и налитых ягодах посаженой в диком садике облепихи. Все это как бы улыбаясь, отражается в быстрых струях полноводной Улунги. Когда-то, а точнее, в ночь на 21 декабря 1907 года, здесь (на Бягаму) Дерсу Узала гонял черта. «Его уходи есть, – махнул рукой Дерсу в сторону затрещавшего на реке льда». Но, как показало время, он ошибся. Крепко и надолго устроил черт здесь свое логово. С нетерпением сели за стол, и нечистый тут же показался из бутылок с любимым зельем двойной перегонки. Прозвучал тост – За спасение Бикина. Тут же вопрос: «За спасение от кого?»... На следующий день, 18 сентября, ближе к обеду нас очертелых унесла моторная лодка вверх по Бикину к Гиндойским заломам. До каких уж тут было красот...
Бикин! Для большинства знающих его – это глухая тайга, изобилие зверя и рыбы, ягодники и сказочные зверовые солонцы. Это самобытная красота гор, гольцов, распадков. Какие картины иногда выхватывает взор! От них после мимолетного восторга не то чтобы разочарование, отчаяние наступает, когда вдруг осознаешь, что не можешь все это вместить в себя, а еще больше оттого, что поделиться ни с кем не в состоянии. Так что лучше уж каждому подсмотреть тайком ту красоту и схоронить в укромном уголке души. Но для меня Бикин – это даже не лоси и таймени, о которых лишь продолжаю мечтать, Бикин – это, прежде всего, история людей. Эта земля пропитана прошлым. Оно на каждом шагу затеняет все, что сотворила природа. И как не бери эту щедрую чашу, через края невольно выплеснешь следы горькой славянской доли. Многое видел Бикин в двадцатом веке. По переписи 1895 года все его население было 306 человек. Когда в декабре 1907-январе 1908 годов здесь проходил В.К. Арсеньев, Верхний Бикин был пуст. Самое дальнее стойбище удэгейцев, состоящее из трех юрт, находилось в урочище Лаухэ-Лаохозене. А удэгейцы нижних поселений угнетались и ассимилировались китайскими отходниками. (Когда в январе 1908 года отряд Арсеньева прибыл в казачье село Георгиевское Бикинской станицы, А.П. Кузнецову только что исполнился месяц от рождения. Через двадцать лет он будет слушать лекции Великого путешественника, а затем и нести гроб с его телом.) В 1931 году из 13 стойбищ бикинских удэгейцев, лишь четыре (Судунча, Ганготу, Лаухэ и Улунга) находились выше урочища Метахеза. Поселки Сяин, Олон и Красный Яр, куда к 1935, в 1950 и в 1957 годах переселили всех удэгейцев, находились и находятся за пределом рассматриваемой территории. К счастью, история бикинских лесозаготовок в 70-90-е годы также затронула лишь нижний Бикин. Много проходило здесь настоящих ученых и не совсем ученых. Каждый преследовал свои цели, благородные и не очень. Интересно вспомнить противостояние охотничьей вольницы и чиновничьего диктата, наиболее ярко проявившееся в отношениях А.П. Гришков – Г.И. Вахреев. Но память вновь цепляется за старообрядческое десятилетие. И дело даже не в кашемировых сарафанах с самоткаными гербами родовых поясов, или холщовых рубахах и зимних лосинках, ушедших в былое. Здесь в своей завершенной форме проявилось то, что выплавлялось столетиями Русским Севером, Сибирью и Дальним Востоком на славянской крови и вере. Какую могучую, ярчайшую культуру русской самобытности уничтожили навсегда! Как ни пытаюсь, не могу представить силы, которая в столь короткий срок обжила эти дремучие места. Сколь жильными были эти люди, которые за каких-то десять-двенадцать лет подняли такую дремучую целину. Тучи гнуса, сорокоградусные морозы, непроходимые болота и затяжные дожди. И к этому – непосильный, надрывный труд. Благодаря подвижничеству А.М. Паничева, на красивом мысу правого берега Улунги стоит православный крест. На нем 122 фамилии обезоруженных и расстрелянных в 1932 году. По ним читаются названия всех хуторов Великой православной страны старообрядцев – Улунга: Старковы, Барановы, Могильниковы, Плотниковы, Гребенщиковы, Килины... Было им от 24 до 42 лет от роду. А еще около 500 человек, связав веревкой, увели через перевал. Да, говорят, не все дошли. Или все не дошли. Часть сплавили на батах и отправили в Невер Амурской области. А еще были разбежавшиеся. Они верили, что тайга спасет их. Нет, не спасла. Пять лет палач Соколов и его приспешники вылавливали старообрядцев. Если не могли привести для суда и казни, приносили отрезанные уши. Говорят, попадались и детские. Как здесь вновь не вспомнить черта. Или, может быть, слишком ярко засияла звезда правоверных, чем и привлекла силы антихриста. Сейчас можно лишь удивляться наивности русских старообрядцев, надеявшихся укрыться от сталинского режима в укромных уголках тайги. В 1932 году староверы Южно-Уссурийского края, оставив добротные дома и освоенные угодья, кинулись в бега. Жители сел Кокшаровка и Варпаховка ушли на Иман в поселения Лаулю и Хуйтун. Там они думали спастись от «Великого перелома». Но их уже ждали части НКВД. Лишь старообрядцам села Каменка хватило трезвости ума все оценить – и они ушли в Маньчжурию. Там, основав деревню Романовка, они прожили до середины 50-х годов. Затем Бразилия, Орегон, Аляска. Сейчас основатели первого русского поселения на территории современного Чугуевского района проживают в Николаевске на севере американского континента. Как могут, берегут русскую веру и культуру.
Но вернемся к нам, грешным. 19 сентября прошло под знаком безвременья и безразличного созерцания природы. Спокойный и рассудительный Володя Арамилев, известный по одной из публикаций В. Солкина еще как «мудрый Валерьевич», демократично избранный шефом всего похода, не спеша, но довольно удачно «блеснит» и «мышкует». Подхожу к склону близлежащей сопки. Как что-то сказочное, в хрустально чистой воде залива плавают пятнистые ленки. Готовимся к завтрашнему сплаву. 20 сентября. Прекрасное бикинское утро. Бросив взгляд в загадочную даль верховий (где-то там проходят пути ежегодной миграции лося с зевинско-килоусского плато на правобережье Бикина) и, сделав пару учебных кругов на плоту, отчаливаем вниз. Чудесные дни сплава. Блестит и играет Бикин. Днем воздух прогревается до 30 градусов. Утренние купания в Бикине. А что стоит поймать «на мушку» двухкилограммового ленка! А какой гурман позволит себе на завтрак чирка, запеченного на углях, отварной изюбриный язык или отбивную из свежайшей вырезки! А затем откушать на десерт бруснички с изумительного аромата и вкуса шумненским медом «От Валерия Николаевича». И все это запить крепким чаем из крупнолистового «харриса» (вкус этого напитка на бикинской косе у костра становится божественным и не имеет ничего общего с таковым в городе). Красота. Иногда видишь прошмыгнувшего по россыпи соболя или прохаживающегося по косе изюбря. Летают дикие пчелы. (Интересно с какого года они дикие?) Но вот и устье Зевы. Не задохнуться бы от настоянной на судьбах людей этой дремучей красоты.
Где-то там, чуть ли не за сто километров вверх, до 1932 года был хутор. Братья Петр Макеевич и Лазарь Макеевич Барановы выше устья Сагды-Биаса, где был единственный по Зеве кормный залив лосей и изюбрей, а по правому берегу удобья для распашки полей, поставили свои дома. Вот где было безбрежье работы и свободы, после которых уйти в колхоз было страшнее чем уйти из жизни вообще. В 1932 году старшему брату было 42, младшему 37 лет...
Где-то там, у ключа Каменный, перевернулся бат с бабами и детьми. Там же в истоках этого ключа был старообрядческий скит с Верой-наставницей. Зимой 1933 года вывозили молчунов-монахов. Один, видимо доверившись молодому охотоведу (А.П. Кузнецову), поведал, как пришла к монастырю лосиха, пьет минеральную воду, и люди ее не пугают. Через двадцать лет видели здесь с самолета останки жилья и разбегающихся людей. Наверное, как сказал Иван Багряный, здесь был рай для работящего. Привольно было русской душе на этих просторах. Поистине, земля обетованная. Но вряд ли можно говорить р райской идиллии. Тучи гнуса, проливные дожди и жара сменялись глубокими снегами и крепкими морозами.
Кроме частых пожаров известна Зева еще и тем, что последние четверть века на ней охотился некий Валентин Оберемок. Говорят, что до двенадцати зимовий было у него на этой реке. Петр Иннокентьевич Костромин рекомендовал Зеву для туристов-таежников. Ну что же, они ее не забывают. Благо, от дороги, идущей на Светлую до русла Зевы, всего около двух километров.
На правом берегу Бикина, против устья Зевы, неприступный пойменный берег. Ничто не выдаст былого. Тайга – да и все. Ноги не протащишь по зарослям. А ведь именно здесь, на хуторе Старковка, было до 40 га пашни и 12 жилых домов. Чуть ниже по течению урочище Хомякова. И вновь в прошлое, к А.П. Кузнецову. «Когда прибыли в Улунгу, Порфений Шуббо с группой своих людей направлялся в Старковку к Хомякову (Хомяков Гавриил Андреевич – В.Г.). Среди шести пустующих дворов это был единственный, где продолжалась жизнь. По виду Хомяков был древнерусского облика, с бородой, в шляпе из самодельного войлока, в длинной «под пояс» рубахе. На груди поблескивал крестик. Он воткнул вилы в копешку, приблизился к нам и, обмахнув рукавом потное лицо, низко поклонился. Нас окружили детишки, стриженные под кружок, в длинных рубашонках под поясок и босые. Это была некрасовская Русь. После голода по всей стране нас поразило продовольственное изобилие и совершенная организация промыслового и земледельческого хозяйства. В каждом хуторе, кроме личных запасов, на всякий случай имелись общинные зернохранилища. На дне родниковых заливов в бочатах по году хранились свежие огурцы и арбузы. Жернова, крупорушки, маслобойни и многое прочее, все работало от горных речушек. Но кругом уже был виден развал: брошенные поля, пасеки с переполненными медом дуплянками, бесхозный скот. Женщины в старинных сарафанах теснились по крылечкам. Страх и горе унимали медовухой. С непросыхающими глазами уже второй год утешались лишь богословским песнопением и ждали конца света. Обреченный вой баб и мычание недоеных коров создавали жуткую атмосферу. Сильные, здоровые таежные умельцы все были уничтожены. Ванюшка Фунтиков помогал разыскивать перепуганных нашествием антихриста и скрывшихся с семьями сельчан. Строил баты, но вывезти сплавом удалось лишь семей двадцать. Многие остались в тайге навсегда...». Заплываем в залив. Все кругом поросло кустами и высокой травой, не продраться. Где-то здесь Соколов стрелял по диким утятам пугая больную бабку, и скучала «стриженая комсомолка» Настя. Все укрыл густой саван тайги. Нет никаких следов. (Хомяков Гавриил Андреевич 1902 г.р. и Хомяков Андрей Нестерович 1878 г.р. были расстреляны во Владивостоке в 1933 и 1938 году соответственно).
Сплав на плоту бесславно закончился 23 сентября. Разбившись на несколько проток у устья Улунги, Бикин вдруг исчез под заломом. На следующий день, после легких приключений, мы вновь на базе у Евгения Смирнова. Все же, как приятно иногда бездельничать, особенно, когда есть все условия для отдыха души и тела и, кроме того, чувствуешь на это полное право.
Где-то по Биамо (Большая Светловодная) в 18 километрах от деревни Улунга находился хутор Килина, а еще дальше вверх по течению – хутора и поселки – Токарева, Шарыпова, Малахова и, далее, уже за перевалом, Верхотуровка, Междуречье, Улунга (Кхуцинская), Горбуновка, Адо, Ханкидон, Кхуцин. От устья Улунги до устья Кхуцина дорога в сказочное Беловодье протяженностью около 150 километров соединяла 15 поселений старообрядцев. Сейчас это условно проходимая тропа через валежины, болота и ручьи. Тают последние следы поселений, вокруг которых когда-то выкашивались покосы, распахивались поля, пасся скот. На несколько километров раскинулись бывшие улунгинские покосы. Исчезли грезы Беловодья, но такое ощущение, что здесь сквозь пласт времени все еще излучается мощный дух той эпохи. Мы не дошли до места бывшего хутора Килина около семи километров. Кругом сплошная тайга. Как же это все могло осваиваться? Вспоминаю рассказ Иллариона Кирилловича Килина, 1911 года рождения: «Ушли мы из Килинска, откуда ушла и семья Лыковых. Но Лыковы ушли вверх по Абакану, а мы пришли в Приморье в Кокшаровку, а затем в Улунгу. Было это в 1929 году. Свободной земли уже не было, и мы ушли вверх по Биамо». (В 1932 году был расстрелян Кирилл Афанасьевич Килин, 1892 года рождения).
Дни с 27 сентября по 1 октября, на фоне ожидания самолета, посвящены прогулкам и общению. Рассказывая о жизни современной Улунги, невозможно умолчать о таком светлом явлении, как семья Барыльника. Я увидел худенького пацана с любознательным взглядом, когда Паничев и Смирнов вернулись из похода на староверские циолитовые солонцы в верховьях Фугоу. Одетый в защитный камуфляж он был похож на городского школьника, приехавшего к знакомым на каникулы. Обратили на себя внимание внутреннее спокойствие и какой-то обаятельный и глубокий детский ум. Это уже на второй день я узнал, что этот ребенок в свои двенадцать лет был проводником у знатока Бикина – А.М. Паничева, когда за шесть дней они прошли около 180 километров по местам, которые городской житель и представить не в состоянии. (Этот поход описан Паничевым в прошлом номере «ЗТ»). Семья Барыльника состоит из четырех человек. Александр Георгиевич 40 лет, его жена Наталья и два сына – Игнат двенадцати и Инокентий одиннадцати лет. Александр Георгиевич родом из Минеральных Вод. Закончив в 1979 году Московский пушно-меховой техникум, он в этот же год прибыл в Улунгу. Наталья также родом из Минеральных Вод. Надо отдать должное мужеству этой женщины за тот светлый очаг, который они с мужем создали и хранят на этой прекрасной, но суровой и многострадальной земле. Это действительно чудесный островок среди океана медвежьих просторов, запустения и разрухи. Ухоженный, около двух гектаров участок на берегу красавицы Улунги напоминает именно русскую усадьбу. Сам хозяин увлечен до упоения огородничеством. Самозабвенно делится опытом и с заслуженной гордостью рассказывает, как в рекордный урожай он собрал с одной сотки 450 кг картофеля. Не менее половины года посвящается им тому, что связано с промыслом. Приобщены (да еще как!) к промыслу его сыновья. Каждый рядом с родительским домом имеет свое учебное зимовье и даже как надо оборудованный учебный солонец. Игнат с пяти, а Инокентий с шести лет уже находились с отцом на базовом зимовье. По очереди по два месяца они в тайге за 40-60 километров от матери. Сразу трудно поверить, что эти очень симпатичные, игривые дети в тайге умеют делать все, что должен делать настоящий таежник. Кажущийся больной вопрос – это школа, когда им приходится учится совсем в других условиях, чем это делает основная масса сверстников. Но ведь они по-другому их и воспринимают. Отметки тому подтверждение. Как-то необычно увидеть а, тем более осознать, что это, наверное, и есть единственно настоящие условия для формирования полноценной здоровой личности. Им не легко, но со щеминкой в сердце понимаешь, что они по-настоящему счастливы, у них истинное детство. Дай Бог, беззащитной и ранимой душе таежника выстоять перед той мерзостью, что будет сочится со всех сторон, не сломаться и сохранить искорку таежного, трудного счастья на всю жизнь и передать дальше. Лучшего, пожалуй, на этой земле нет. А еще, видя, как они с безудержной энергией бегают босыми ногами по холодной земле и прыгают в ледяную воду Улунги, невольно представляешь, как когда-то сотни босых ног русоголовых детишек согревали землю Верхнего Бикина.
Быстро пролетели пятнадцать дней. Миг. Но именно он дает право сказать, что год прошел не зря. Девятнадцать лет я не был в Иркутске, с которым все это время многое в памяти связывало. Побыл и, забыл. Двенадцать лет я не был на Бикине, с которым, кажется, ничего не связывало. Побыл – и еще сильнее захотелось вернуться. Почему? Не знаю.
Ан-2 набирает обороты. Вновь вспоминается тост. Да, я за спасение Бикина. За то, чтобы уберечь его от лицемерия, алчности и неоправданных поступков. Чтобы страшные времена никогда больше не вернулись, а количество тайменей, дикуш и лосей не уменьшалось. Чтобы всегда здесь жили скромные труженики, а путь тем, кому Алексей Петрович Гришков ставит диагноз «патологическая жадность», был навсегда заказан.
