Последняя Россия. Воспоминания о Дальнем Востоке. Часть 1Добавлена: 14.12.2015 | Просмотров: 10457 Андрушкевич Н.А. Лондон, 1917 г. События 1920-1922 годов вытекают из событий предыдущих и теснейшим образом связаны с освободительным движением, возглавлявшимся адмиралом Колчаком. Я принимал тогда некоторое участие в управлении Приморской областью и потому начинаю воспоминания с первых дней моей службы под властью Верховнаго правителя. I. Уездная жизнь. В ноябре 1918 года английский пароход Dunera медленно двигался от Бомбея на север. На корабле находились: батальон 9 Hempshire-скаго полка и человек 15 русских офицеров, и в числе последних – я. Мы, по-видимому, спешили восстановить фронт против немцев где-то на Урале, но в пути по радио пришло известие о мире. Известие это было отпраздновано чинно. Всех офицеров собрали в столовую, туда же явился оркестр. Наш командир, англичанин полковник, прочел телеграмму и прокричал: – Гип, гип, ура! Мы ему ответили тем же. Оркестр заиграл God save the King. За английским гимном следовал французский, за французским – русский, «Боже, Царя храни», потом американский, японский, бельгийский – словом все. Английские офицеры подходили к нам, русским, пожимали руки и поздравляли. Поздравляли и мы. А на душе у меня было не особенно весело. Не к чему теперь строить Уральский фронт! А затем гвардии полковник К. встал, подошел к командиру и доложил ему: – «Боже, Царя храни» – не есть больше русский гимн. Англичане никогда уже больше не играли русскаго гимна. Сейчас же после Гонг-Конга наступили холода, а в Японском море, лишь миновали Цусиму, задул леденящий ветер. Но море волновалось лишь слегка. Мы, русские, поминутно выбегали на палубу, ждали появления берега и, не дождавшись, скрывались от ветра. Наконец пришли. Кто-то уже увидел берег. Темнело. Мы, и русские, и англичане, столпились на палубе у борта и жадными глазами впивались в ту сторону, где была Россия. Протяжно лязгнула цепь, тяжелый якорь свалился в воду, и винт перестал работать. О чем думали в ту пору англичане, я не знаю, но нас, русских, охватили странныя чувства. Итак, наконец, мы у ворот родного дома. Дни вежливаго, но холоднаго гостеприимства в рядах английских войск – кончились. Теперь англичане будут нашими гостями. А что последует дальше? Пароход застыл на внешнем рейде Владивостока. Слева, то вспыхивая, то потухая, светили огни маяка, а огни города показались лишь глубокой ночью, когда ветер разогнал туман. Спалось плохо. На рассвете подняли якорь, обогнули мыс и медленно пошли вдоль всего Владивостока по бухте Золотой Рог. Пароход, наконец, пристал. С шумом спустили сходни. Первым сошел оркестр, потом англичане, а мы, русские, на русскую землю сошли последними. Англичан встретили и русския, и английския власти, и сейчас же повели в казармы, а мы оказались сиротливо одинокими, предоставленными самим себе среди пустырей в так называвшемся Гнилом Углу Золотого Рога. Постояли и пошли, кого-то встретили, кого-то расспросили и дошли до линии трамвая. Найти комнату в Владивостоке оказалось делом трудным. Все, что было лучшее, и все гостиницы оказались отобранными для господ иностранцев. А главная улица Владивостока, Светланская, не казалась вовсе улицей русскаго города; казалось, что на этой длинной и красивой улице не было дома, на котором не развевался бы иноземный флаг. Кое-где среди флагов великих держав торчали флаги совершенно неизвестные: польские, чешские, грузинские, латвийские. Звание консула великих республик давало множество преимуществ, например, в квартиру его никто из иностранцев не решался «уплотниться». Незадолго до нашего прибытия в Омске произошла перемена власти. Власть Директории из пяти лиц, из которых трое были социалисты-революционеры, – была заменена единственною властью адмирала Колчака. Но это событие мало волновало граждан Владивостока. За последние полтора года они перевидали множестве правительств – Керенского; большевиков; Кости Суханова – сына владивостокскаго вице-губернатора; аптекаря Дербера; земской управы; чехов; генерала Хорвата – и достаточно устали от всех этих перемен. Колчак и его правительство были далеко. На Урале сражалась c большевиками молодая армия, но это было еще дальше. А в Владивостоке почти все лучшия казармы бывшаго гарнизона крепости были заняты иностранными войсками. Японцы стояли часовыми у русских пушек на русских фортах. Японцы вообще преобладали. Держали себя скромнее всех, но время в праздности не проводили. На некоторых перекрестках улиц стояло сразу по три милицейских: кроме растерзаннаго русскаго, еще долговязый, разбитной американец и маленький, коренастый японец. По всем улицам свободно разгуливали наши военнопленные. Они частью донашивали то одеяние, в котором были взяты в плен, и странно было видеть посреди русских и английских солдат – солдат австрийских. Чехи одетые в русское, имели растерзанный и неприятный вид: погоны, кокарды и пуговицы были ими сорваны, а на рукава и фуражки были нашиты нелепыя, красно-белыя тесемочки. Впрочем, часть казарм осталась за нами. Возле казарм, занятых нашими ротами добровольцев, шли учения. Было невыразимо приятно видеть старых солдат в порядке, подтянутых, опрятно одетых в погонах. Настроение в городе было спокойное и уверенное. Никто не допускал возможности возврата большевиков. С объединением Сибири и Дальняго Востока и сосредоточием власти в руках адмирала Колчака закончилась нудная, говорливая и бестолковая власть социалистов-революционеров. Последние продолжали оставаться в земстве и в кооперативах, но на них, на их воззвания и речи уже мало обращали внимания. Стоимость рубля несколько поднялась, так, стоимость иены дойдя до четырех рублей, теперь упала на 3 руб. 25 коп. Торговля шла бойко. Денег у всех, как будто, было много. Иностранцы поражались дешевизной жизни и сорили деньгами. Светланская улица с утра до поздняго вечера была переполнена народом. Кондитерския были всегда полны. Чтобы пообедать, нужно было дождаться очереди. А возле почты стояли хвосты чуть ли не в течение круглых суток. Дело в том, что в Западной Сибири был голод на мануфактуру, и вот эта-та мануфактура и отсылалась туда из Владивостока почтовыми посылками. Из Владивостока ежедневно отправлялось 9 почтовых вагонов с посылками. Торговля эта, как говорили, давала до 500 процентов прибыли. В ту пору генерала Хорвата, Верховнаго уполномоченнаго правительства на Дальнем Востоке, не было в Владивостоке, и я представился генералу Романовскому, как представителю Верховнаго правителя при союзном командовании. Узнав, что я не только кадровый военный, но и юрист и бывший земский начальник, генерал Романовский посоветовал мне представиться помощнику генерала Хорвата по гражданской части, Глухареву. В течение войны командуя ротой и батальоном, я был ранен четыре раза, а в декабре 1916 года я был признан негодным к службе вообще и подлежащим увольнению в отставку. Но за истекшие два года я как будто оправился и мог бы, пожалуй, пойти снова в строй. Но я устал, утомился. Пусть будет то, что будет. Я представился Глухареву в его вагоне на путях станции Владивосток. Речь зашла о назначении меня на должность помощника приморскаго областного правительственнаго комиссара. Гражданское управление, сталкиваясь с особенностями управления казачьих войск, разнаго рода военными нуждами, а в Владивостоке и с многочисленными иностранными войсками, особенно нуждалось в военных, в то же время знающих и опытных в деле гражданском. Комиссаром Приморской области был бывший владивостокский городской голова Иван Иннокентьевич Циммерман, выдвинутый на эту должность владивостокской общественностью, но, по словам Глухарева, нетерпимый в этой должности, ввиду своей независимости, своенравия и плохого знания дела. Циммерман было подал в отставку, но взял ее обратно по просьбе многочисленных общественных организаций. Мне предстояло добиться ухода Циммермана и затем занять его место. Я не возражал против высказанных предположений; общественное мнение не всегда бывает право. Я представился И. Циммерману. Узнав, что я от Глухарева, И. И. Циммерман насторожился, но очень скоро мы поняли друг друга. Он посоветовал мне прямо: не идти к нему в помощники и не зарываться в ворохи бумаг, а идти на живое дело – управление уездом. Имелась свободная должность правительственнаго комиссара Иманскаго уезда, тем более ответственная, что в этом уезде распоряжался Уссурийский атаман Калмыков, не признавая никаких гражданских властей. Быть может мои полковничьи погоны несколько охладят этого подъесаула, с одной стороны, а с другой – мое знание военнаго быта и службы помогут гражданской власти войти в равновесие с властями военными. Я с радостью согласился на предложение Циммермана. Быть самостоятельным, стоять у живого дела мне улыбалось больше, чем сидеть в канцелярии. Уездные правительственные комиссары равнялись по положению помощникам губернских комиссаров. Из права и обязанности определялись положением о губернских и уездных комиссарах, изданным Временным правительством. В начале января 1919 года правительственные комиссары были пере именованы соответственно в управляющих областями, губерниями и уездами, а права и обязанности их продолжали определяться я положением о комиссарах. Временное правительство, упразднив губернския и уездныя власти, учредило должность губернскаго и уезднаго комиссара, сделав его представителем правительства. Распоряжениям комиссара должны были подчиняться все губернския и уездныя учреждения всех ведомств. Дела ведомства внутренних дел были частью выделены, и для ведения ими были учреждены особыя должности – начальника губернской и уездной милиции, административнаго судьи и т. д. Вот этим-то положением о комиссарах, совершенно новым в русской жизни, мне и предстояло руководствоваться на новой службе. Любезный комендант станции позаботился об удобстве моего пути и отвел мне целое отделение вагона. Я заперся, и мне стало скучно. В пути предстояло быть двадцать часов: от Владивостока до Имана расстояние такое же, как от Москвы до Нижняго. Поезд, по-видимому, был переполнен. Даже в вагоне перваго класса не хватало мест, и я слышал, как кто-то жаловался, что все полно, а некий чин, стороживший дверь ко мне, стойко стоял на своем посту. Я открыл дверь. Перед мною оказался некто в меховой поддевке и в шапке с наушниками. Человек крепкий, кряжистый, по-видимому, природный сибиряк. Я пригласил его к себе. Я был очень рад своему спутнику. Он оказался живой историей края, и от беседы с ним я почерпнул весьма многое и ценное. Но прежде чем мы разговорились, мой спутник достал корзину с провизией и пригласил разделить с ним трапезу. Я только что пообедал, но, право, не мог отказаться от тех вкусных яств, что находились в корзине. Здесь были и фазан, и навага, и красныя ноги краба, и икра, и пирог из рыбы, вкусом похожей на сардину. Русский стол вообще не имеет в мире соперника, а по обилию блюд уступает только столу китайскому. Дальний Восток особенно обладает обилием съестного. Множество всевозможной рыбы, крабы, устрицы, дичь делают этот русский стол особенно разнообразным и вкусным. Рыба, например, во время метания икры заходит в реки материка и расходится на тысячи верст по всем малым речушкам в таком изобилии, что лодка с трудом плывет по реке, и рыбу можно вынимать руками прямо из реки. Население тогда запасается рыбой на целый год. Но еще больше рыбы ловится на промыслах в устьях рек, где тут же разделывается, обрабатывается, а потом поступает на рынки Японии, Китая и Европы. Наша рыба нужна особенно Японии, как продукт питания и как удобрение для полей. Рыба шла раньше и к японским берегам, но японцы так хищнически ее вылавливали, что, как говорят, отучили рыбу от японских вод, и теперь японцы зависят всецело от русской рыбы. Вот причина рыболовной конвенции между Россией и Японией, и вот почему японцы подлинные хозяева почти всех рыбных промыслов на наших берегах и работают при помощи подставных русских там, где по закону заниматься рыболовством иностранцам воспрещается. Из окна вагона виднелись сопки – то голыя, то покрытыя чернолесьем. Дорога шла по берегу Амурскаго залива, мимо чудесных дачных местностей, густо населенных и зимой. На тридцатой версте дорога оставляла Муравьев-Амурский полуостров, сплошное владение города Владивостока, и выходила на материк, в богатейшую долину реки Сейфун. Проехали станцию Угольная, откуда шла ветка на Сучанския копи, с углем, превосходящим по качеству знаменитый кардифский уголь Англии. Мелькали села. Село Раздольное тянулось на протяжении нескольких верст и имело поэтому помимо станции, еще и платформу для остановки поезда вблизи Приморскаго драгунскаго полка. Долго тянулся олений питомник Яновскаго. Олени, столпившись кучками, разглядывали пробегавший мимо поезд. Яновский славился хозяйством, у него, между прочим, были огороды, засеянные жень-шеном, за корни котораго китайцы платят бешеныя деньги. Здешние крестьяне особенно богаты – они наделены стодесятинным наделом на душу. Крестьянская семья здесь, в сущности, семья помещичья. Земля вокруг тучная, лесовая, привольная для пшеницы, а еще лучше для культуры технических злаков: мака, свеклы, конопли, бобов и т. д. В низинах, близ воды, растет рис, давая сказочные урожаи; но русский крестьянин не может сам заниматься рисоразведением, так как для этого требуется работать по колено в грязи, в воде. Рисовыя поля, потому, обычно сдаются в аренду корейцам. Поселения корейцев вперемешку с русскими раскинуты преимущественно в части Южно-Уссурийскаго края, тяготеющаго к Посьету – на берегу обширной бухты. Немногочисленное племя гольдов расположено в верховьях рек, в горах, и занимается скотоводством, но не знает вкуса молока. А русския села вытянулись редко вдоль берега океана и несколько гуще вдоль Уссурийской железной дороги, идущей рядом с китайской границей. В узкую полосу между дорогой и границей втиснулись казаки. В глубину области села расположились не больше 80 верст от дороги. Здесь уже густая тайга, преимущественно из кедра. А весь остальной промежуток Приморской области, между побережьем океана и русскими поселениями вдоль железной дороги, занят могучим хребтом Сихота-Алинь, тянущимся свыше тысячи верст. Всего только два-три исследователя прошли Сихота-Алинь – в двух-трех местах. В остальных же просторах гор еще не бывала нога ни русскаго, ни вообще белаго человека. Но и столь скудное обследование Приморских гор обнаружило, что долины рек золотоносны, а недра Сихота-Алинь полны угля, железа, серебра, марганца... Наш лес идет не только на рынки Азии, но и на рынки Австралии, Африки и доходит до Европы. Наша лиственница особенно нужна для постройки флота. Лес, растущий на противоположном берегу океана в Калифорнии, выше леса нашего, мощнее отдельныя деревья там много толще, но зато калифорнийский лес, например, прославленная оригонская сосна, много мягче нашего леса и по качеству значительно хуже. Крестьянския поля наши поросли осиной, и осина эта питает всю спичечную промышленность всей восточной Азии. Словом, куда ни ткнись – всюду лежат богатства, в количествах почти неисчерпаемых, и нужно только уметь их поднять и ими воспользоваться. Приморский край, лежащий к югу от нижняго течения Амура, между океаном и пограничной теперь с Китаем рекой Уссури и до границ Кореи, был присоединен к России, благодаря неутомимой деятельности генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева, получившаго за этот труд титул графа Амурскаго. История приобретения края, когда в его водах рыскал английский флот, изучая побережье и подыскивая для себя стоянки – весьма поучительна. Настоящие русские поселенцы появились в крае лишь в 1883 году, это были малороссы, и они придали облюбованному ими степному Южно-Уссурийскому краю некое подобие Малороссии – белыя хаты, широко раскинутыя села, но малороссийское наречие свое местное население уже утеряло и теперь почти повсюду говорит наречием русским. Край был признан за Россией по Пекинскому договору 2 ноября 1860 года, но город Владивосток был основан несколько раньше, а именно 20 июня того же года. Прапорщик Комаров, во главе 40 солдат, спустился к бухте Мэя, где было несколько корейских фанз, а корейцы ловили трепанги и собирали морскую капусту для китайской кухни, и основал здесь Владивостокский пост. Бухта же Мэя, красивая, хорошо защищенная, была названа Золотым Рогом. За 50 лет Владивосток из жалкаго корейскаго селения превратился в цветущий город и порт. Владивосток имеет несколько средних учебных заведений, из коих коммерческое обставлено образцово, университет с факультетом восточных языков, музей и т. д. Музей общества изучения Амурскаго края основан в 1883 году знаменитым Буссе и помещается в собственном здании, в самой середине города, напротив арки, построенной для встречи Наследника Цесаревича Николая Александровича. А есть в Владивостоке старожилы, которые видели когда-то на том же самом месте, там прежде была чья-то деревянная баня, – великолепнаго уссурийскаго тигра... Я слушал собеседника, его рассказы о чудесном крае, о городе Владивостоке, и мне в голову не приходила мысль, что вскоре я буду здесь председательствовать в Народном собрании, хранящем и блюдущем великодержавность России, когда вся остальная Россия изнывала в горе и бессилии, и что в то же время среди жителей Владивостока я займу место председателя его городской думы последней и законной, и затем унесу эту честь и долг на чужбину, уступая, но не покоряясь злой враждебной силе. Я, прибыв в Иман, поселился в гостинице и в тот же день стал знакомиться с должностными лицами всех ведомств. Во времена Керенскаго в Имане существовали все обычныя учреждения революции: совдеп, комитет общественной безопасности и проч. Затем пришли большевики, и из города бежало все что могло бежать. Все учреждения министерства внутренних дет были разгромлены совершенно, частично были разгромлены и остальныя учреждения. Когда большевики, в свою очередь, бежали, то они увезли с собой все мало-мальски ценное, казенное имущество. Правительственныя канцелярии остались без архивов, делопроизводств, без обстановки, без пишущих машинок и т. д. Частично все это имущество обнаруживалось в весьма различных местах, иногда даже в Амурской области за тысячу верст; оно собиралось и приводилось в порядок. Младшие служащие, разнузданные свободами подтягивались, не болтали, а работали, и притом работали честно, как будто сознавшись в былых заблуждениях. Все старые чиновники вернулись к исполнению прерванных обязанностей. Но революция изменила совершенно некоторыя учреждения и ход их работы. Некоторые старые законы были отменены, а новых не создали. Некоторыя должностныя лица совсем не имели теперь работы. Однако, почти все возникающия затруднения постепенно превозмогались и изживались. Должностныя лица приступили к рабе те за совесть и просили только общих указаний. Все хотели знать: что делает Колчак? Углубляет ли он революцию или ее искореняет? Известно было только, что Верховный правитель ведет войну с большевиками и, в случае победы, соберет Учредительное собрание, но только не старого состава, вернее – Земский собор. Но в за явлениях правительства было много неяснаго и неопределеннаго. Затем тревожил целый ряд вопросов: почему атаман Семенов не подчинился Верховному правителю? Почему атаман Калмыков не подчиняется властям? Почему правительство отпустило за границу членов бывшей Директории, социалистов-революционеров? Почему эти социал-революционеры выставляют себя заграницей подлинными демократами и истинными выразителями нужд русскаго народа, а правительство вступает с ними в препирательства? Все эти вопросы были неоднократно мне задаваемы, как правительственному комиссару, и я ничего не мог на них ответить. Высланные заграницу члены Директории: Авксентьев, Зензинов и близкий им Аргунов, снабженные к тому же казенными деньгами, – доказывали в иностранной печати, что они явились жертвой насилия со стороны некоторых офицеров, и всячески поносили правительство Верховнаго правителя, выставляя самих себя подлинными выразителями дум народа, а местныя газеты перепечатывали эти сообщения и их обсуждали. В то же время правительственныя газеты подчеркивали, что председатель совета министров Вологодский – социалист-революционер, однако, вот он пошел служить вместе с Верховным правителем! Вот это-то подчеркивание демократизма новаго правительства, его левизны, сообщения, что адмирал Колчак отнюдь не монархист – смущали многих. Боялись продолжения революции на многие годы. И в то же время ни левые, да, пожалуй, и вообще никто не верил в искренность заявлений новаго правительства. Особенно волновал вопрос о Семенове. Кто такой атаман Семенов? Откуда он взялся и что он собою представляет? На этот вопрос никто и ничего не мог ответить толком. О Семенове говорили уже целый год, и большевицкия и небольшевицкия газеты были полны сведений о подвигах Семенова, и поэтому Семенов представлялся в глазах обывателя чем-то значительным и уже, во всяком случае, стойким, отважным и вполне определенным борцом за старую Россию. Как известно, атаман Семенов объявил, что он не желает подчиняться Верховному правителю, если таковым останется адмирал Колчак, и предложил (хотя его никто не спрашивал) на этот пост или Хорвата, или Дутова. Оба последних генерала немедленно ответили Семенову письмами, полными укоризны. Оренбургский атаман Дутов в том же письме открыто обвинял Семенова в присвоении грузов, идущих по железной дороге в адрес Оренбургскаго казачьяго войска. О деятельности Семенова на Забайкальской железной дороге говорили открыто. Теперь же обвинение было брошено Семенову и со стороны власти. Эта история весьма всех смущала. К ней отнеслись по-разному. И если старики осуждали Семенова и требовали решительных мер воздействия на него, молодежь, воспитанная в свободных нравах войны и революции, приветствовала Семенова! Молодые офицеры, отправляемые воинскими начальниками на фронт, открыто, в подавляющем большинстве случаев, говорили, что они сойдут в Чите и присоединятся в Семенову; офицеры постарше, но потрусливей, также слезали в Чите. Семенов всех принимал с распростертыми объятиями, и потому-то отряды Семенова быстро распухали. Семенов объявил о формировании «5-го Амурскаго корпуса» и сам себя сделал командиром этого корпуса. Мало того, он учредил в Чите военное училище и целый ряд штабов и воинских управлений. В окружении Семенова был член Государственной Думы Таскин, который в то же время считался и правительственным комиссаром Забайкальской области; у Семенова служило и несколько старых генералов. О непокорности правительству, вслед за Семеновым, объявил и атаман Уссурийскаго казачьяго войска, подъесаул Калмыков. Получались государства в государстве. Командир казачьей сотни Уссурийскаго войска, подъесаул Ширяев, явился ко мне и заявил, впрочем, весьма благопристойно, что он не признает меня за представителя власти, как «колчаковца». Семенов приказал областному управлению государственными имуществами подчиняться распоряжениям только его штаба. Калмыков, подражая, объявил что если иманские лесничие появятся в лесничествах, то они будут расстреляны. Подобное положение требовало решительных и быстрых мер. А время шло. На совещании должностных лиц мне прямо был поставлен вопрос: будут ли укрощены атаманы и как скоро? Я не имел оснований сомневаться, что правительство примет решительныя меры и атаманы будут поставлены на свое место в весьма ближайшем будущем, что и высказал в ответ на заданный вопрос. Верховный правитель издал весьма строгий приказ по поводу Семенова, смещал его с должности, а ввиду продолжающейся непокорности, послал отряд войск, под командой генерала Волкова. Отряд, действительно, выступил походом в Забайкалье, но дальнейших сведений об этом отряде не было. И все осталось на многие месяцы по-старому. Атаман Семенов, сын казачьяго урядника, все свое детство, вплоть до поступления в юнкерское училище, провел в глухой полу-бурятской деревне, вблизи Монгольской границы, в Забайкальской области, и окончил поселковую школу. В 1911 году из Оренбургскаго казачьяго юнкерскаго училища он был произведен в офицеры. Великую войну он провел в строю 1-го Нерчинскаго казачьяго полка и имел Георгиевское оружие за снятие вражеской заставы. Летом 1917 года 3-ий Верхнеудинский казачий полк избрал подъесаула Семенова своим командиром, но Семенов солдатскаго избрания не принял. Он просил разрешить ему организовать Монголо-Бурятский революционно-ударный полк. Испрашиваемое разрешение ему было дано, и Семенов отправился в Забайкалье. Большевицкий переворот застал Семенова в г. Верхнеудинске. Здесь в ноябре того же года Семенов с начатками своего отряда разоружил болыпевиствующия ополченския части и стал хозяином положения. Но большевики его вскоре потеснили. Семенову пришлось перекочевать к ст. Маньчжурия, а затем и в Харбин. В ту пору в Харбине находился генерал Хорват, который представлял собою единственное должностное лицо, оставшееся на своем месте, и в качестве такового почитался многими, как законный наследник Временнаго правительства, обязанный принять меры к восстановлению законнаго порядка и законной власти. В Харбин тогда из Сибири и из областей Дальняго Востока стекались и состоятельные люди, и офицерство, и все вообще, не мирившиеся с советской властью. Там образовался «Дальневосточный комитет активной защиты родины и Учредительнаго собрания». Денег было много, людей, сидящих без дела, также. Было решено сорганизовать несколько отрядов для борьбы с большевиками, и таковые скоро образовались: полковника Орлова – этому отряду поручена была охрана Китайской железной дороги; есаула Семенова, которому поручено было действовать на западной границе у станции Маньчжурия; и подъесаула Калмыкова – для действий на восточной границе, возле станции Пограничная. И немедленно последние два отряда встали во враждебныя отношения с отрядом полковника Орлова. Дальневосточный комитет, вставший на путь уговоров, не имел никакого веса в глазах есаулов, которые уговорам не поддавались. Поэтому генерал Хорват объединил все эти отряды под общей командой командира 1-го Сибирскаго корпуса ген. Плешкова, в помощь которому был учрежден «Штаб российских войск полосы отчуждения». Но генерал Плешков, привыкший к иному порядку прохождения службы, не смог утихомирить разгоревшияся страсти, и был сменен появившимся в Харбине адмиралом Колчаком. Адмирал Колчак не уговаривал, а приказывал, и притом почти всегда в резкой форме. Есаул Семенов отказался исполнять приказания своего нового начальника. И вместо того, чтобы незамедлительно поступить с Семеновым по закону, адмирал Колчак сам отказался от должности и выехал в Японию, предложив свои услуги Англии. Дальневосточный комитет, желая привлечь внимание союзников, всячески расхваливал свои отряды и, в частности, отряд Семенова. И действительно, сначала французы, а затем и японцы заинтересовались отрядом и стали снабжать его деньгами, прислали к нему своих офицеров. Осязая поддержку иностранцев, есаул Семенов стал тяготиться и Дальневосточным комитетом, и генералом Хорватом. Приказания последняго Семенов выполнял теперь постольку, поскольку хотел. Когда в июле 1918 года чехи совместно с добровольцами повсеместно в Сибири сбросили власть большевиков, Семенов поспешил к Чите и занял ее совместно с чешскими частями. Генерал Хорват, желая не выпускать из рук Семенова, произвел его в войсковые старшины. Но дать Семенову еще и чин полковника Хорват постеснялся и дал ему чин зауряд-полковника. Семенов обиделся Семенов в Чите чувствовал себя полновластным хозяином. Появление адмирала Колчака, вернувшагося по просьбе Англии из Сингапура в Сибирь, и притом вскоре ставшаго Верховным правителем, – было весьма не по душе Семенову. Я прибыл в Иман на святки. Немногочисленные социалисты – члены земской управы и ея служащие – отпраздновали новый год раньше Рождества, остальное же население продолжало жить по старине. Меня радушно приглашали на праздничныя вечеринки, которыя проходили весело и оживленно: пели, танцовали, играли. Вес было как будто так же, как и до войны. Но бросалось в глаза отсутствие мужской молодежи, и казалось, что во взглядах всех таилась глубокая, тщательно скрываемая душевная боль, чувствовалось, что чего-то не хватает, весьма существеннаго... Летом того же года, за время большевицкой власти, значительная часть населения Имана скрывалась за рекой Уссури, в пределах Китая, и мне поэтому было необходимо посетить китайский город, расположенный в шести верстах от Имана на противоположном берегу Уссури, и поблагодарить амбаня за его любезное отношение к русским. Управляющий таможней любезно вызвался сопровождать меня, и на его прекрасных лошадях мы сделали прелестную прогулку в ясный, солнечный, крепко-морозный день. По дороге, на льду реки, встретили казаков, ловивших рыбу сквозь проруби. Таможенные посты несли службу исправно. Дом амбаня деревянный, построенный скорее по-русски, был расположен в глубине обширнаго двора. По левой стороне двора располагались казармы, по правой – тюрьма. Амбань, высокий дородный мужчина, с осанкой мандарина, встретил меня весьма любезно, но далеко не так, как мы, русские, обычно встречаем иностранцев. Он угостил нас душистым чаем, французским коньяком и английскими бисквитами. Я попросил амбаня разрешить мне посмотреть его тюрьму. Амбань сделал вид, что не понял меня. Я все-таки в тюрьму заглянул. Амбань ответил мне своим посещением на следующий день, и я при этом попросил его, от имени иманского общества, встретить с нами новый год в общественном собрании. Амбань охотно согласился и приехал не только сам, но привез своих двух жен, чем поставил устроителей ужина в затруднительное положение. Китайцы считают этикет вежливостью и, пожалуй, в этом правы. Китайцу нельзя сказать, что у него две жены. У него только одна жена, а остальныя лишь его подруги! Китайский полковник, командир батальона, расположеннаго в Имане по праву интервенции, добродушнейший толстяк, учил нас китайской мудрости. Жена, – сказал он, – есть жена, и никто не может с нею сравняться, подруга же есть радость сердца, и обе оне друг другу не мешают. Меня и амбаня, по указанию полковника, посадили за ужином рядом, старую жену посадили вправо от мужа, а круглолицую красавицу, его молодую жену, посадили влево от меня. Сзади стали переводчики. Толстяк полковник сел напротив. В голенищах своих сапог он всегда прятал ножницы, этими ножницами он обрезал косы попадавшихся ему по пути соотечественников. Старушка была одета по-старому, в штанишках, молодая же модничала и была в юбочке. Обе держались на крохотных ножках и на ходу качались, как былинки в поле под ветром. С удовольствием оне сели на стулья, курили, все ели, все пили, держали себя в высшей степени просто и непринужденно, как будто бывать на подобнаго рода собраниях для них обычное дело. После ужина китайския дамы, окруженныя нашими дамами, наблюдали танцы. Было удивительно мило. Этот вечер, эта встреча 1919 года, стоит и сейчас в моих глазах во всей своей яркости. Амбань, потягивая дым табака из длинной металлической трубки, сообщил мне, между прочим, что, вероятно, в эту ночь отряд хунхузов, численностью в 3-4 тысячи, перейдет границу и войдет в русские пределы. Амбань добавил, что он послал против хунхузов войска, но на успех не надеется. Я взволновался и подозвал начальника уездной милиции, который подтвердил мне сообщение амбаня, добавив, что китайское население Имана волнуется уже дня три-четыре, но придавать какое-либо значение всему этому не следует, так как это чисто китайское дело. Хунхузы русских не тронут. Я удивился. – Но хунхузы могут напасть на Иман? – Могут, но этого не сделают, так как китайское общество Имана заплатит все, что потребуют хунхузы. Хунхузы соберут назначенную ими подать, а потом вернутся обратно в Маньчжурию. Согласиться с такими доводами я не мог. Китайское население живет в России под покровительством русских законов, и наша обязанность не допускать каких-либо незаконных поборов с китайцев, а тем более в пользу хунхузов. Начальник милиции убедительно просил меня не принимать никаких мер, говоря, что это чисто китайское дело, освященное обычаем. Китайцы, живущие у нас, судятся между собою у своих судей они имеют свои общества, своих старшин и даже свою полицию, помогающую нашей в случае надобности. Тем не менее, я телеграфировал уполномоченному по охране государственного порядка в Никольском уезде, генералу Кордюкову, с просьбой прислать роту стрелков, а чинам милиции приказал следить за движением и действиями хунхузов. Милиция следила за каждым шагом хунхузской шайки. Китайское общество Имана не пожелало, однако, укрываться за штыками и внесло хунхузам установленную дань. Хунхузы повернули на юг и пошли вдоль железной дороги, всюду собирая с китайцев подать и притом совершенно не трогая русских. От станции Зеньковка хунхузы направились на Свиягинския казенныя лесныя заготовки и стали обирать китайцев-рабочих в числе нескольких тысяч, работавших в тайге. Здесь хунхузов настигла рота стрелков и совершенно их уничтожила. Отдавая распоряжения по борьбе с хунхузами, я был прав с точки зрения закона, но были ли мои действия целесообразны – я теперь сомневаюсь. За время моего пребывания в Имане, хунхузы значительными отрядами никогда больше не появлялись в Уссурийском крае, но когда впоследствии появились, то из совершенно безразличных к русским, к русским делам и к русской законной власти, хунхузы превратились в сообщников и союзников красных шаек. Больше того, они впоследствии поступали на японскую службу и выполняли японския задания. Хунхуза нельзя считать разбойником, в нашем понимании этого слова. Хунхуз скорее безработный. Когда китаец не имеет работы и бедствует, он охотно соединяется с себе подобными в отряд большей или меньшей силы и облагает имущих жителей той местности податью, соответствующей достаткам облагаемого. Когда тяжелое время пройдет, хунхуз возвращается к обычным мирным занятиям, ни на минуту не теряя к себе всеобщаго уважения. Хунхузничество – есть своеобразное взаимное страхование на случай какого-либо бедствия. Лишь весьма немногие хунхузы входят во вкус, увлекаются хунхузнической жизнью и к мирному труду уже не возвращаются. Такие становятся начальниками хунхузских шаек, а с течением времени... генералами и маршалами Китайской армии. Хунхузские отряды рассыпались во время сбора опиума. Хунхузы превращались в простых честных и весьма трудолюбивых рабочих и, в свою очередь, платили подать в пользу товарищей, не нашедших работы на маковых полях. Однажды, уже в бытность мою уполномоченным по охране государственнаго порядка, при моем проезде через Спасск, встречавший меня начальник милиции указал среди толпы на вокзале хунхуза. Кругом было много полиции: и железнодорожная, и уездная, и полицейские китайцы, с огромными маузерами у пояса. Но хунхуза, явившагося в Спасск для сбора дани, никто не трогал. Он совершенно спокойно стоял в пяти шагах от меня и сосредоточенно разглядывал паровоз, вагоны поезда и проезжавших. Его никто не трогал, хотя его короткая кофта была обшита по краям белой тесьмой – знак его хунхузскаго достоинства. Город Иман покрылся воззваниями к городскому населению. Предстояли выборы в городскую думу, и поэтому различныя партии зазывали граждан голосовать за их списки. Часть воззваний была отпечатана на красной бумаге, таким путем я узнал, что в Имане имеются и социалисты-революционеры. Выборы проходили по закону Временнаго правительства, с соблюдением всех правил, предписанных демократизмом. Городская дума вновь заполнилась не пришлыми и случайными людьми, а старожилами, которым судьба их города была дорога. Но один социалист-революционер все-таки прошел в думу в качестве гласнаго. Это был инспектор местнаго высшаго начальнаго училища. Отцы города иногда просили меня посетить их заседание. Когда я являлся в думу, меня усаживали за общий стол, справа от председателя думы. Докладчиком дел был обычно городской голова Г.И. Иванченко, местный купец, человек дельный и умный. Но что бы ни предложил городской голова, все неминуемо подвергалось оспариванию со стороны товарища инспектора. Между прочим, в его словаре слова: казак, разбойник и опричник – были равнозначущи, но когда весной 1919 года ему пришлось явиться в войска в качестве прапорщика, он... немедленно приписался к казакам. Калмыков, столь ненавистный социалистам, охотно брал в казаки всех без разбора, а казаки на фронт не шли. Еще через месяц атаман Калмыков посетил поселок Графский, к казакам котораго приписался инспектор училища, и казаки поручили ему, как человеку ученому, приветствовать атамана. Я был вместе с Калмыковым, я видел, как тряслись ноги инспектора, и слышал его выкрики: – Наш батька атаман, веди нас! Через несколько месяцев атаман Дутов поднял Уссурийских казаков и послал их в деревни, выловить там большевиков, а кстати, отнять заодно у крестьян оружие. С казаками отправился и инспектор училищ в качестве писаря. Вернувшись из пятидневнаго похода, он счел долгом явиться ко мне. – Ну, что же, – спросил я его, – много изловили коммунистов? – Нет, ни одного! – Что же вы делали? – Да так – пороли! Еще через несколько месяцев, новоиспеченный казак вышел навстречу красной шайке, входившей в Иман, под командой какого-то беглого каторжника, и поднес ему хлеб-соль, громко приветствуя советскую власть. Начальник уездной милиции представил мне две бумажки. Одна из них являлась приказом атамана Калмыкова, а другая – воззванием Приморской областной земской управы. Приказ был длинный, тяжеловесный, полный ненужных слов. Приказ был полон противоречий. Тут была и свобода народа, и угроза расстрелом всякому социалисту, и отказ повиноваться Верховному правителю, и утверждение, что только земство, как избранное народом, является правительством законным. Я посмеялся и отложил приказ в собрание редкостей. Воззвание земской управы было много хуже. Оно было выпущено по случаю провозглашения адмирала Колчака Верховным правителем. Земская управа в Владивостоке, в нудных и трескучих словах, пригвождала реакцию и кровавую контрреволюцию к позорному столбу и призывала население не повиноваться никому, кроме земских управ, никому не платить налогов, не сдавать казеннаго оружия, не давать солдат. Воззвание было так написано, что крестьянин вряд ли мог что-либо понять, кроме одного: грабь награбленное и не повинуйся никому, кроме товарищей – подписавших воззвание. Этим воззванием в первый раз пускалось в обращение слово «колчаковец», а Колчак рисовался каким-то отъявленным злодеем, пришедшим грабить и насиловать народ. Все это было тем более омерзительно, что незадолго до того председатель совета министров Вологодский был в Владивостоке, и земская управа просила и получила от него миллион рублей. Я препроводил воззвание в Владивосток. Оттуда мне ответили, что воззвание там известно, но что распоряжения из Омска совершенно ясны: ни в коем случае земцев не трогать. Земства до революции в Сибири не было. Но требование введения земства и в областях Сибири значилось в либеральных партийных программах. Поэтому Временное правительство поспешило распространить закон о земстве на области Сибири и Дальняго Востока. Не знаю, как в Западной Сибири, но земство в областях Дальняго Востока – нелепость. Земство имеет задачей ведение местнаго хозяйства и распространение полезных знаний среди населения. Но для этой цели нужны подходящие люди. На Дальнем Востоке было весьма много дельных людей, но все они были преимущественно промышленниками и купцами, связанными с городом, а не с деревней. Сельское же население было пришлое и, в большинстве, еще не совсем осевшее. Самыя старыя русския сельския поселения в Приморской области относятся к 1884 году, но таких поселений было очень мало. Большинство же деревень возникло лишь с проведением Уссурийской железной дороги за пять-десять лет до войны. Откуда же было взяться людям для ведения земскаго хозяйства и насаждения цивилизации?.. Выборы в земския управы произошли летом 1917 года, в угар революции. Правильных выборов устроить было невозможно. Всем выборным делом руководила партия социалистов-революционеров. К выборам были допущены, за неявкой основного населения, не понимавшего, в чем дело, советы солдатских депутатов, комитеты общественной безопасности и т. д. Итог был следующий. В Иманскую уездную земскую управу оказались избранными: председателем управы – сельский учитель, расстриженный по суду диакон, а членами управы: один мещанин Имана, тюремный надзиратель, станционные жандарм и один из волостных старшин. Все эти люди были, в сущности, людьми неплохими. Но, обязанные своим положением партии социалистов-революционеров, они и держались за партию, считая своим долгом идти за ней, и подписывали, скрепя сердце, все, что им подсовывали земские чиновники, партийные ставленники. Большевики земцев разогнали, и они укрывались, наравне со всеми беженцами, в течение нескольких месяцев в Китае, на маньчжурском берегу Уссури, но как только большевики сбежали в свою очередь, то вернувшиеся земцы стали притязать на власть, считая себя властью верховной. Областная земская управа в Владивостоке вошла в дружеския отношения с чехами, а при посредстве чехов и с командованием союзных войск, прибывавших в Владивосток и, вместе с тем, всячески противодействовала деятельности генерала Хорвата. Земцы перед иностранцами, невежественными в русских делах, выставляли себя, как подлинную власть, избранную народом, а генерала Хорвата обзывали печатно и устно узурпатором, авантюристом, контрреволюционером, слугой царизма и. д. И Хорвату пришлось потратить много времени и много упорства и такта, чтобы сломить земство и самому возглавить области Дальняго Востока. Когда состоялось объединение всех областей Урала, Сибири и Дальняго Востока, наше земство повело работу против правительства, на деньги, от этого правительства получаемыя. И в то же время, крестьянское население было настроено по отношению к земству крайне враждебно. Дело в том, что крестьяне до революции находились на попечении переселенческаго управления. Все, что только было сделано в деревне в деле просвещения и улучшения условий жизни, все было сделано переселенческим управлением. Церкви, школы, больницы, прекрасныя, дорого стоющия, шоссейныя дороги, сельскохозяйственные склады, показательныя поля и хозяйства – все это было устроено царским правительством. С мужиком носились, как с ребенком. У мужика, конечно, не заискивали, но самым чистосердечным образом заботились, чтобы переселенец устроился на новом месте возможно лучше, целесообразнее и с соблюдением всех требований экономической и агрономической науки. Генерал-губернатор Н. Л. Гондатти считал своей первейшей обязанностью заботу о благе крестьянина. Его известная комиссия по исследованию областей Дальняго Востока оставила многотомный и ценный труд. Гондатти вникал в многия отрасли хозяйства, как, например, пчеловодство, чрезвычайно развившееся и дававшее свои продукты для вывоза заграницу. И вдруг вся эта благодать рухнула с революцией и с одновременным введением земства. Правда, по закону Временнаго правительства все средства казны, отпускавшиеся раньше переселенческому управлению на удовлетворение нужд и развитие сельского хозяйства, стали выдаваться теперь земству. Но земския управы получаемыя от казны средства стали тратить, прежде всего, на свое содержание, на содержание многочисленнаго земскаго чиновничества, на взносы Земгору и Далькрайземгору, на политическия партии, на печатание воззваний и т. п., и при таких условиях, да еще при падении стоимости рубля, у земства ничего не оставалось на удовлетворение крестьянских нужд. Мосты не починялись. Показательныя хозяйства захирели. Все переселенческия учреждения, перешедшия в ведение земства – пропадали. Врачи и учителя не получали жалованья и разбегались. Богатейшая, образцовая, показательная пасека в Имане – пропала, а имущество ея перешло в руки одного из членов земской управы. Однажды ко мне явился один земский врач и, положив ключи от вверенной ему больницы на стол, заявил, что он больницу закрыл и уезжает, так как в течение нескольких месяцев он не получает жалованья. Все необходимейшия лекарства израсходованы, а новых невозможно добыть от земской управы. Такие порядки ему не по душе, и в городе он проживет лучше. Земство такое, как у нас, он презирает и не желает с ним разговаривать. Я препроводил ключи от больницы в земскую управу, а земская управа – сторожу больницы. Сторож надел на себя докторский халат и сам занялся медицинской деятельностью, раздавая, кстати и некстати, оставшиеся лекарства. Когда же от лечения сторожа прока не оказалось – население отказалось давать больнице дрова. И сторож для отопления своей комнаты сжег всю деревянную обстановку больницы. В поисках денежных средств, земския управы обложили население земским сбором, доселе населению неизвестным. Переселенцы вообще были освобождены от всяких податей на целый ряд лет часто сами получали от правительства денежную помощь, покуда не укрепляли свои хозяйства. Крестьяне денег земству не платили и рассматривали земство, как какую-то напасть. Правительство решило переизбрать состав волостных земских управ. Из распоряжений по этому поводу явствовало, что правительство надеялось, что теперь к земскому волостному делу станут люди более благоразумные, государственно настроенные, и что новые люди будут более полезными в деле государственнаго строительства. Выборы были назначены на январь 1919 года. Как бывший земский начальник, знающий жизнь села и волости, я быстро ознакомился с ходом дел в волостях, а некоторыя волостныя земския управы посетил лично. Временное правительство уничтожило волостныя правления и волостные суды и ввело волостныя земския управы. Но это введение волостного земства осталось на бумаге, а на деле остались старыя волостныя правления, но уже совершенно безнадзорныя. Земския управы помещались в зданиях старых волостных правлений. Почти все бывшие волостные старшины и писаря остались на местах и лишь именовались по-новому: один – председателем управы, другой – секретарем ея. Все было старое: и вывески на зданиях, и бланки, и даже печати были старыя, с императорским орлом. Боже мой, как обрадовались в одном волостном правлении, по-новому в земской управе, моему прибытию. Наконец-то появилось начальство! В определенный срок я получил подлинныя выборныя делопроизводства и был весьма смущен: все избирательные записки по волостям оказались написанными одной и той же рукой, на одинаковых лоскутках бумаги, и повсюду оказались избранными те же старшины – председателями, а писаря – секретарями. Было ясно – крестьяне на выборы не пошли, и избирательныя записки повсюду написаны писарями, выполнявшими требование о производстве выборов. О том же донесла и полиция. Я не мог не опротестовать подобных выборов и все выборныя производства направил административному судье. Административный судья и административное отделение окружнаго суда – были учреждения новыя, созданныя революцией и установленныя законом Временнаго правительства. Никакого дела они не имели, и потому судья страшно обрадовался полученной работе. Но работа была проста, так как и по его мнению все выборныя делопроизводства по всем волостям свидетельствовали, что выборов никаких и нигде не было. Выборы пришлось отменить и назначить новые, но и новые выборы не отличались от предыдущих. Только по некоторым волостям делопроизводства совсем не были высланы на утверждение. Так и осталось все по-старому. В сущности говоря, управление государством обрывалось на управляющем уездом. Железныя дороги, почта, телеграф работали полным ходом. Работали – таможня, казначейства, податные инспектора, судьи и полиция, но все это – учреждения преимущественно городския, а деревня, после упразднения волостного правления и крестьянских учреждений, возвращалась к временам первобытным. Раньше волость имела свой суд и полицию, подчиненные надзору земскаго начальника. Различнаго рода определения, в отношении сельскаго населения, общегосударственных установлений, приводились в исполнение волостными правлениями. Волостныя правления служили основанием для государственной машины, а это основание законами Временнаго правительства было разрушено. Столь важныя отправления государственной жизни, как призыв новобранцев, проведение мобилизации и т. д., лежало, главным образом, на плечах волостных правлений, за упразднением же крестьянских учреждений в волостях распространялось безвластие и безначалие. Правда, некоторыя обязанности волостных правлений были возложены на волостныя земския управы, но не был: надзора за выполнением этих обязанностей, а уездная земская управа, домогавшаяся начальствовать над волостными управами, слала предписания... не слушать и не подчиняться колчаковским установлениям. Однажды ко мне явился председатель одной земской волостной управы, бывший старшина, с просьбой разрешить закрыть управу. Он объяснил следующее: раньше служить волостным старшиной было приятно: и смысл тому был, было и положение в волости, и в уезде, и шло жалованье. Все было ясно и просто. Всякая вещь лежала на своем месте. Теперь же какой-то тюремный надзиратель корчит из себя над ним начальство. Раньше волостное правление было учреждение государственное и дело справляло государственное, царское, а теперь – вся забота: взыщи с мужика земский сбор. Мужик смеется, почтения не оказывает, денег не дает. Уездная земская управа отпускает деньги (из миллиона, отпущеннаго правительством) на содержание волостных управ, но смотря кому и как. Вот он повздорил с уездной управой, и она ему в деньгах отказала. Он человек хозяйственный, то же – и писарь: кланяться им не к лицу. «Разрешите закрыть земскую управу! Ни к чему она мужику!» Я пытался подойти к крестьянину возможно ближе, желая постичь, каков он стал в действительности в эти проклятые годы. Церковь стояла на базарной площади, и, выйдя из церкви, я не минуемо должен был проходить среди многочисленных крестьянских повозок, приехавших в город покупать-продавать. Кругом было множество бывших солдат, еще носивших солдатския шинели, иногда еще с погонами. Увидя на мне погоны сибирскаго стрелковаго полка, какой-то солдат подскочил, приложил руку к козырьку и спросил: – Ваше высокоблагородие, какого вы полка? Я ответил. – А я такого-то! Оказались однодивизники. Начались воспоминания. Нас окружила толпа, преимущественно солдатская. И на душе у меня стал о тепло. Посыпались жалобы: сахар вздорожал и нет его, на мед перешли! Муки достать трудно, заработков нет, порядка нет. Крестьянин явно злобился и обвинял во всех своих бедах одних только господ. Слушал я все это, и было от чего растеряться. Невероятная путаница в понятиях! Оказывалось, между прочим, что воззвание Приморской земской управы, о котором я упоминал, было прочитано многими, но понято из него было только одно, что какой-то Колчак, бандит, завладел в Омске властью. – Вот напасть какая, прости Господи, свалилась на Россию, и края не видать! Впечатление от разговора с крестьянами было ошеломляющим. Я пытался напомнить, что адмирал Колчак – царский адмирал, что он командовал флотом в Черном море, что он верный и честный слуга России. Но я никого не убедил. Лишь на меня самого стали смотреть недоверчиво. Я вернулся домой, как в ознобе. Участковые начальники милиции и другие чиновники говорили мне, что крестьяне охотно вступают с ними в разговоры о политическом положении, но что они избегали говорить крестьянам о своей службе правительству Колчака. Можно было говорить о Верховном правителе – этот титул действовал благотворно, но слово Колчак надо было избегать. Говорить же, что Колчак ведет нас к Учредительному собранию и волеизъявлению народа – совсем не поворачивался язык. Разговор о том, что Колчак спасает Россию от большевиков, был также для крестьян невразумителен. «Большевик потому и большевик, – отвечал крестьянин, – что ихняго брата больше. Большевик за Царя, за порядок, большевик господ уничтожает, тех, что куражатся над простым народом». Слух о том, что в Имане появилось как будто бы настоящее начальство, стал привлекать в мою приемную все больше и больше народу. В особенности – по воскресеньям. Одни приходили жаловаться, другие просить, а третьи, лукавые, просто посмотреть, поговорить, поразведать. И, принимая этот сермяжный народ, я видел, в какой бездне оказалась деревня в дни революции. Законами Временнаго правительства были упразднены волостной суд и все сельския власти. Вместо сельских старост, ввели сельские комитеты, но в деревне на комитеты и смотрели как на комитеты. Председателями сих комитетов стали, по собственной воле, говоруны, сбежавшие с фронта, и почтения им никто не оказывал. А если кто в деревне не пользуется почтением, тот и властью пользоваться не может. Кроме того, в деревне было много солдат, раненных в боях, честно выполнявших долг, они не мирились с «бегунцами», ссорились с ними и власти их не признавали. Так мало-помалу сельские комитеты, столь шумные в 1917 году, – в 1918 году сходили на нет. На комитеты стали смотреть, как на одно из проявлений разрухи, и их не жаловали. Деревня разделилась. С одной стороны стала молодежь, гульливая голытьба, озорники, сбежавшие с фронта, с неспокойной совестью, а на другой стороне – весь степенный люд: старики, инвалиды, старыя должностныя лица. Между этими двумя концами деревни начиналась борьба. И государственная власть должна была придти на помощь одному из них. Советское правительство так именно и поступило: оно создало комитеты бедноты, наделив их даже властью, ради скорейшаго удушения здоровой части деревни. А у нас все: и те, кто приветствовал революцию, а потом разочаровался, те, кто вовсе революции не приветствовал, – все огулом обвиняли мужика. Мужик всему причина! И поэтому случалось часто, когда в деревне оказывался какой-нибудь лихой, но невежественный усмиритель, он вызывал, прежде всего, старосту. Выходил бывший староста, польщенный вниманием. И порка начиналась именно со старосты. А потом председатель сельскаго комитета ехидничал над пострадавшим. Волостные суды прервали свою деятельность внезапно, не кончив даже начатых слушанием дел. Дела волостных судов, в красных и синих обложках, были чьим-то распоряжением свезены к мировым судьям и сброшены на пол в углы камер. Они покрылись пылью, и их грызли мыши. А между тем, в этих делах было множество документов и состояния, и обязательственных, и крепостных. Люди, разыскивая свои документы, бегали к мировым судьям, а последние, не имея ни списков принятых дел, ни времени, ни возможности разобраться в тысячах дел, лишь запрашивали меня, как быть с делами волостных судов. Волостной суд – суд близкий и понятный крестьянскому люду. Поручить крестьянския дела суду сведущих юристов, но не сведущих в крестьянской жизни и в сельском быту – было бы большой ошибкой. Но, в данном случае, волостной суд просто упразднили, а новаго ввести не успели. Деревня жестоко страдала от отсутствия суда. Правосознание затемнялось. Две соседки поссорились и пригрозили пустить краснаго петуха. Раньше за такия угрозы сволокли бы в волость. Теперь волости не было, суда не было, старосты не было. Всякий был сам за себя. И красный петух пускался. Какой-то озорник отрубил чужой корове хвост. Раньше за такое озорство волостной суд посадил бы, во-первых, под арест, а во-вторых, присудил бы убытки. Теперь же хозяин обиженной коровы бросался на озорника с оглоблей. Один запахал у другого полосу, шириною в шаг. Раньше с этим делом разобрался бы волостной старшина по поручению суда или сам суд, а теперь спорщики хватались за дубины, а на помощь каждому бежала его родня. Но особенно тяжело было выслушивать вдов, преимущественно солдаток. Опекунския дела всегда требовали особой чуткости земскаго начальника. И волостные старшины, и волостные суды всегда бывали начеку, лишь дело касалось крестьянской опеки. Теперь же дети погибших на полях сражений и дети мирно почивших крестьян были отданы всецело на произвол старших родственников, часто безжалостных. Навзрыд рыдали вдовы солдатки. Так и шла уездная жизнь в первые месяцы власти Верховнаго правителя. В городах жизнь шла почти как раньше. Лишь люди стали беднее и озабоченнее. Но в городах царила бодрость и вера, что лихолетие скоро окончится. Только на вопрос, как это лихолетие поскорее изжить, было много мнений и колебаний. Государственная власть была слаба, а жизнь осложнилась. В общем же господствовало мнение, что все осложнения окончатся и все недоуменные вопросы отпадут, лишь только фронт достигнет Москвы. И к Москве спешили, отмахиваясь от всех вопросов. Деревня же возвращалась к временам первобытным. В январе в Владивостоке состоялось совещание управляющих и обратило внимание правительства на нездоровое состояние деревни. Мы советовали: прежде всего, раньше всех иных обещанных благодетельных законов, для сочинения которых требовалось все-таки много времени и предварительных споров, восстановить волостное правление и волостной суд, упразднить волостное земство, назначить перевыборы уездных и областных земских управ, впредь до пересмотра вопроса вообще о введении земства в областях Дальняго Востока. Из Омска любезно ответили, что наше мнение очень ценно и передано в какую-то комиссию. Затем мы узнали, что сменивший Гаттенбергера на посту министра внутренних дел адвокат Пепеляев занялся вопросом о волостном суде. Суд был восстановлен, но исчерпывающих распоряжений по сему делу мы так и не получили. В то же время в Омске спешно разрабатывался закон о расширении прав земства по обложению населения. Шло время. Город и деревня расходились в разныя стороны. Лишь в июле был объявлен закон о восстановлении крестьянских начальников, под именованием помощников управляющаго уездом. Власть несколько приблизилась к деревне. Но было уже поздно. (Продолжение следует.) Полковник Н.А. Андрушкевич Текст воспроизведен из источника Андрушкевич Н.А. Последняя Россия. Воспоминания о Дальнем Востоке // Кадетская перекличка. Периодический журнал Объединения Кадет Российских Кадетских Корпусов за рубежом, Нью-Йорк, США. № 75 – Нью-Йорк, 2004. С. 228-254 с разрешения редакции журнала. Воспроизведение данного текста целиком или частями на сайтах или в печатных изданиях допускается только с разрешения редакции журнала «Кадетская перекличка». Тэг: гражданская война Комментарии (2)№1 Дата: 14.12.2015 Добавил: Admin Сведения об авторе статьи «Последняя Россия. Воспоминания о Дальнем Востоке» Н.А. Андрушкевиче, предоставленные его сыном специально для сайта primkrai.ru Николай Александрович АНДРУШКЕВИЧ (Биографическая справка) Мой отец, Николай Александрович Андрушкевич, родился 6 мая (по старому стилю) 1885 года, в городе Вильно, столице Виленской губернии Всероссийской Империи. Отец мне говорил, что он по национальности – русский, что его семья всегда была русской, даже несмотря на то, что под сильным давлением антиправославной дискриминации в Польском Государстве, в его семье раньше были также и римо-католики, но от этого они не становились поляками. Однако, моя сестра Елена Николаевна получила из США краткую «родословную» рода Андрушкевичей, в которой утверждается, что этот род принадлежал к польской шляхте. В этой «родословной» не было указано, что принадлежность к шляхте «Речи Посполитой» еще отнюдь не обозначает принадлежности к польской национальности. Продажа таких компьютерных «родословных» рекламируется в США, и любой человек может их купить за известную сумму. Несомненно, какая-то доля правды в некоторых таких родословных, возможно, и имеется. Например, в дворянском гербе рода Андрушкевичей, фигурирующем в этой родословной, видны могильная плита и стрелы. Я лет 60 тому назад видел в одной геральдической книге на французском языке рисунок герба рода Андрушкевичей (затем разделившегося, кажется, на две ветви), в котором центральное место занимала могильная плита, с пучком из трех стрел, который, однако, сильно отличался от рисунка в «родословной» из США. Могильная плита в этой книге объяснялась происхождением рода Андрушкевичей от Киевского митрополита Петра Могилы (1596 – 1646), кажется, выходца из Молдавии, а пучок стрел – принадлежностью к военному сословию. Речь Посполитая (Res Publica) была фактически польско-литовско-русским государством, несмотря на то, что оно именовалось только лишь польским. Оно возникло в результате династической унии между Польским Королевством и Литовско-Русским Великим Княжеством, первоначально задуманной в 1386 году, затем подтвержденной унией 1413 года, и окончательно осуществленной в 1501 году, когда Польша избрала на свой престол великого князя Литвы Александра Казимировича. Однако, еще до 1569 года эта уния была только династической, и лишь с этого года была провозглашена в Люблине полная «вечная уния» обоих государств, образовавших с этого момента одно нераздельное государство, с общим государем, общим сеймом и общим сенатом. Таким образом, прекратило свое 350-летнее государственное существование Великое Княжество Литовское. Но и после этого, в каждом из двух «бывших государств» оставались свои особые законы, свои особые чиновники и свои отдельные войска. В результате Люблинской унии, русские земли в южной половине Литовского Княжества (Волынь, Подляшье, Подолье и Киевщина) были прямо присоединены к «Короне», то есть были переключены из Литовско-Русского Государства в Польское. Вскоре после Люблинской государственной унии, была провозглашена в 1596 году в городе Бресте и церковная «уния», в результате которой Православие было объявлено польской королевской властью «упразднённым». Таким образом, Вильно (Виленское воеводство) принадлежало Польше (Речи Посполитой) 224 года, начиная с Люблинской унии 1569 года, до польского сейма в Гродне в 1793 году и последовавшего за ним раздела Польши, когда оно вошло в состав Всероссийской Империи. Великое Княжество Литовское, как сказано, было русско-литовским государством, во главе которого стоял великий князь, который обычно назывался «господарь». Официальный монарший титул Гедимина был: «Великий князь литовский и русский» (по латыни: «Rex Litvinorum Ruthenorumque»). Его преемники величались: «Великий князь Литвы и Руси», или «Божией милостью великий князь Литовский, Русский, Жомойтский и иных». Сам Гедимин (1316 – 1340) и является основателем города Вильно. Он был женат на русской и детям своим устраивал браки с русскими же. Две трети земель Гедимина были русскими землями. При дворе Гедимина говорили по-русски, летописи писались по-русски, русские были воеводами в его войсках, ездили в заграничные посольства, управляли волостями. Это русско-литовское государство зародилось приблизительно за сто лет до Гедимина, в результате объединения литовских племен, под натиском бежавшего от немецкой агрессии из Пруссии литовского племени пруссов, и русских, только что пострадавших от татарского нашествия. «Оно давало Литве защиту от немцев, а русским – прибежище от татар» (Акад. С. Ф. Платонов). Преобладающей религией в этом государстве было Православие, до первой династической унии в 1386 году. При Гедимине была учреждена Литовская митрополия Константинопольского Патриархата. В 1330 году в Вильне был основан православный Свято-Троицкий мужской монастырь. После этой первой династической унии с Польшей в 1386 году наступил период насильственного ополячивания и окатоличивания русского и литовского населения этого государства. Папа Римский Пий Второй, в грамоте от 11 сентября 1458 года, утвердил в нем униатскую юрисдикцию, указав в письме польскому королю Казимиру, что все «русские в его королевстве отнимаются от злочестивого монаха Ионы» (православногмитрополита Ионы) и передаются униатам. Самого митрополита и его представителей папа требовал «схватить, заковать в оковы и бросить в тюрьму. А кто будет сему противиться, таковых подвергнуть тяжелым пыткам», – предписывал папа Пий Второй. До февральского и октябрьского путчей, Вильно было губернским городом Виленской губернии Всероссийской Империи. По первой планомерной «Общерусской переписи 1897 года», в Виленской губернии, согласно самоопределению самих жителей, тогда жило 61,1 процентов русских (великороссов, малороссов и белорусов); 17,6 процентов литовцев, латышей и жмудин, вместе взятых; 12,7 процентов евреев и 8,2 процента поляков и других западных и южных славян (Д. Менделеев. «К познанию России». 1906 г.). По переписи 1909 года, римо-католиков (то есть литовцев и поляков, вместе взятых) в Виленской губернии было всего 15 процентов (Архиепископ Афанасий. «Беларусь в исторической государственной и церковной жизни». Буэнос-Айрес, 1966 г. Стр. 10). Наилучшие и наиболее добрососедские отношения между всеми этими народностями были как раз в рамках Всероссийской Империи, под верховной властью русского царя, во время «пакс руссика». (Между прочим, в Вильне был основан еврейский социалистический «Бунд», и в нем находился один из главнейших центров сионизма). В 1939 году в самом городе Вильно число литовцев не превышало 5 процентов. Вильно перестало быть русским городом лишь вследствие Катастрофы 1917 года и последующего коммунистического владычества над Россией. Без этого исторического отступления трудно понять национально-религиозный профиль уроженца города Вильно и вообще Виленской губернии. Отец также часто говорил, что в его роде, в течение чуть ли не пяти веков, в семье не было ни одного мужчины штатского, ибо все были военными. Проверить абсолютную точность этого утверждения я не в состоянии, но вынужден его учитывать. В семье отца, по-видимому, были и юристы, но все они были тоже и военными. Мой отец учился в одном из Московских Кадетских корпусов, а затем в Александровском Военном Училище в Москве. Он также окончил Императорское Училище Правоведения в Санкт-Петербурге. После производства в офицеры, он отслужил в Армии два года подпоручиком, чтобы оплатить свое обучение в Училище. Лишь после этого он имел право выйти в отставку, с производством в поручики. Затем он служил Земским начальником в Минской губернии. Однако, как кадровый пехотный офицер, он был сразу мобилизован, как только началась Первая Мировая война. Он командовал ротой тяжелых пулеметов в одном Сибирском стрелковом полку (кажется, 25-ом), а затем батальоном. Он воевал в течение всей войны на немецком фронте, в очень тяжелых условиях болот и лесов. Как он рассказывал, зачастую он в течение долгого времени ел и спал верхом на лошади. Был награжден рядом орденов, в том числе орденом Святого Владимира с мечами. Был четыре раза ранен, один раз с очень тяжелой контузией, от разорвавшегося вблизи него большого немецкого снаряда. Эта контузия повредила ему центры равновесия в среднем ухе, вследствие чего он всю жизнь страдал от сильных хронических головных болей и легко терял равновесие. (В декабре 1916 года он был признан негодным к военной службе и подлежащим увольнению в отставку, но, несмотря на это, он из военного госпиталя снова вернулся на фронт). Когда произошел октябрьский путч, мой отец лежал раненным в одном военном госпитале в Санкт-Петербурге. Узнав о том, что Ульянов заключил сепаратный мир с кайзеровской Германией, отец убежал из госпиталя, выпрыгнув из окна, и направился в Финляндию, к тому времени уже отделившуюся от России, в результате февральского и октябрьского путчей. В Финляндии он обратился в английское консульство, заявив, что он не признает сепаратного мира Ульянова, считая его немецкой провокацией, и желает продолжать воевать с немцами. Он был принят в Английскую армию, в чине полковника, который он имел в Русской армии, и направлен в Лондон. По-видимому, мой отец не был единственным русским офицером, поступившим подобным образом. Русские офицеры в тогда союзной Английской армии носили английскую форму с английскими знаками отличия, но с русской кокардой на фуражке. У меня в доме до сих пор висит на стене большой портрет отца масляными красками, в форме английского полковника, сделанный во время его пребывания в Лондоне. Этот портрет мы скрывали во время Второй Мировой войны, находясь под немцами, отчего портрет немного пострадал, главным образом от того, что он был свернут в трубку. В Аргентине мы его реставрировали. На нем ясно видна русская военная кокарда на английской фуражке. В Лондоне мой отец был определен в Месопотамский экспедиционный корпус Английской армии. Через Египет и Месопотамию отец попал в Индию. В ноябре 1918 года он оказался на английском пароходе «Dunera», который отплыл из Бомбея во Владивосток. На пароходе находились один батальон 9-го Hempshire-ского полка и человек 15 русских офицеров, в том числе и мой отец. Как он пишет в своих воспоминаниях «Последняя Россия», задачей этой экспедиции было, по-видимому, «восстановить фронт против немцев где-то на Урале», но в пути пришло известие о конце войны. Сразу же после прибытия во Владивосток, мой отец представился генералу Романовскому, представителю Верховного правителя при союзном командовании. «Узнав, что я не только кадровый военный, но и юрист и бывший земский начальник, генерал Романовский посоветовал мне представиться помощнику генерала Хорвата по гражданской части, Глухареву», – пишет отец в указанных воспоминаниях. В результате, отец был назначен правительственным комиссаром Уманского уезда. Так началась политическая карьера моего отца на Дальнем Востоке. Затем он был назначен Уполномоченным по охране государственного порядка в Уссурийском крае, а потом был выбран Председателем Совета Второго Съезда несоциалистического населения Дальнего Востока, Председателем Городской Думы Владивостока и Председателем Приамурского Народного Собрания. В Обращении Совета Съезда к населению Дальнего Востока, от 9 декабря 1921 года, подписанном моим отцом, Государь Император Николай Второй впервые именуется Царем-Мучеником. В какое-то время своего пребывания во Владивостоке, отец издавал сатирическую газету на политические темы, под названием «Блоха». В октябре 1922 года отец был вынужден покинуть эту «Последнюю Россию» и эмигрировать в Шанхай. В «Hoover Institution Archives Holdings on Russia” хранятся две работы Н. А. Андрушкевича: «Последняя Россия» (1931) и «Проклятые корабли» (1936), о событиях на Дальнем Востоке во время Гражданской войны. (ID: CSUZ36004-А). С 1922 года по 1924 год полковник Н. А. Андрушкевич был преподавателем правоведения в Хабаровском Графа Муравьева-Амурского Кадетском корпусе. Вместе с этим корпусом он отплыл на французском пароходе «Портос» 6-го ноября 1924 года из Шанхая в Сплит, в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, куда они прибыли 9-го декабря 1924 года. Хабаровский корпус был расформирован, большинство его кадет были переведены в Донской Императора Александра Третьего Кадетский корпус в городе Горадже, а часть преподавателей и персонала направлены в Белград, в том числе и мой отец. Вскоре он был выбран председателем «Союза русских педагогов в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев». 20 марта 1925 года отец был назначен декретом Министра Просвещения Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев служащим этого Министерства. В бумагах отца я нашел обложку пробного номера иллюстрированного журнала на сербском языке «Природа и люди», на которой указано, что Н. Андрушкевич является его редактором. По-видимому, этот журнал собиралось издавать Министерство Просвещения. В 1926 году Н. А. Андрушкевич женился на моей матери Надежде Леонардовне Верженской, родившейся 10 июня 1895 года в Курске. Я родился в Белграде 31-го июля 1927 года. В 1929 году мой отец был назначен директором Начальной школы в деревне Сеоница, около города Мостара, в Герцеговине. В этой школе учились мирно и совместно дети мусульмане, католики и православные, так как село имело смешанное население, веками жившее по-добрососедски. Одновременно, моя мать была назначена учительницей в той же школе. В деревне Сеоница родилась в 1929 году, а затем и умерла через два года моя сестра Ольга. Она была похоронена на местном православном кладбище, которое сегодня уже не существует, как мне сообщают, ибо оно было уничтожено и срыто в прошлые годы, во время осуществления современных международных планов по перестройке (перекройке) России и Югославии. В этой же деревне родилась в 1932 году моя вторая сестра Людмила. Через пару лет мои родители были переведены в большую Начальную школу в православном селе Радучичь, в 11 километрах от города Книна, в Сербской Краине, в Далмации. В этой школе я учился первых полтора года. (Почти все мои соученики по этой школе были вырезаны во время Второй Мировой войны, во время проводившегося тогда на Балканах так называемого «отодвигания на Восток Православной Византии». Эта операция была закончена лишь в 1997 году, когда вся Сербская Краина была полностью ликвидирована, а её население изгнано). В селе Радучичь родилась в 1935 году моя младшая сестра Елена. Хлопотами моего отца перед правительством Королевства Югославии, в Радучиче была построена большая цистерна для хранения дождевой воды, собираемой во время дождевого сезона. До этого, в течение веков, население этого села таскало воду на своих плечах с ближайшей речки, в 9-ти километрах расстояния. Мой отец также основал при школе, по своей инициативе и без бюджетных средств, медицинский пункт, сельскохозяйственную библиотеку, театральный кружок, сырный завод, экспериментальный огород и спортивную площадку для местной молодежи. Мой отец получил почетное гражданство города Книна, столицы православной Краины, сегодня уничтоженной во время «этнической чистки» православных в Хорватии. В начале 1936 года наша семья была вынуждена покинуть Далмацию, ибо новый Министр Просвещения Югославии, католический ксендз Др. Корошец (по национальности словенец), уволил из своего Министерства всех русских, не принявших югославянского гражданства, а оставшихся русскими, несмотря на то, что они были незаконно лишены своего русского гражданства диктатом Ленина от 15 декабря 1921 года, вместе со всей миллионной Русской белой эмиграцией. Мой отец и моя мать умерли, так и не приняв никогда никакого иного гражданства. Наша семья тогда переехала в город Чачак, в Шумадии (центральной Сербии), где жил брат моей мамы. Отец с трудом устроился служащим на государственной железной дороге, а затем на местном Военно-Техническом заводе, где работал военным инженером мой дядя, капитан Югославянской армии Леонид Евгеньевич Энвальд. (Тогда в Югославии была сильная безработица, возникшая во времена международного экономического кризиса начала 30-х годов). Одновременно отец стал писать статьи с международным политическим анализом (главным образом, о положении на Дальнем Востоке) в белградской газете «Време», одной из двух ведущих югославянских газет. Вскоре я поступил в Первый Русский Кадетский корпус, в городе Белая Церковь. В Чачке родился в 1939 году мой брат Олег. Там нас застала Вторая Мировая война. Во время войны моя семья вынуждена была переехать в Белград из Чачка, из-за бушевавшей тогда в этой провинции Сербии партизанской гражданской войны. Из Белграда наша семья была эвакуирована в сентябре 1944 года в Чехию, но мой отец остался лежать тяжело больным в больнице в Белграде. Дальнейшая его судьба нам осталась неизвестной. В 1948 году наша семья переехала в Аргентину, где моя мать умерла в 1984 году. Игорь Николаевич Андрушкевич №2 Дата: 15.12.2015 Добавил: Без имени Обращение Совета Съезда представителей несоциалистическаго населения Дальняго Востока к русским людям Четыре с лишним года наша родина Россия истекает кровью. Там не русской силой, коммунистами уничтожено все, что было накоплено тысячелетним трудом народа: оторваны целыя области Российскаго Государства, разрушены железныя дороги, разорены города, переведен скот, съедены запасы. Непрекращающаяся смута, посеянная нашими врагами, унесла миллионы русских людей. Богатая и могущественная Россия превращается теперь в пустыню, в страну рабов. И только на далекой восточной окраине, в Приамурье, благодаря счастливой судьбе, сохранился русский дух, отвага и смелость русских людей. Вера в правоту русскаго дела воодушевляет ныне тех, кто в долинах Уссури, Имана и Амура разбивает цепи коммунистическаго ига. Еще во время коммунистической власти во Владивостоке собрались русские люди со всего Дальняго Востока на несоциалистический съезд подумать о том, как надо вновь создавать Россию, а подумав и наметив пути, Съезд русских людей избрал Совет Съезда и поручил ему делать русское дело. Под председательством Спиридона Дионисовича Меркулова и в составе членов И. И. Еремеева, Н. Д. Меркулова, Е. Н. Адерсона и А. Я. Макаревича. Совет Съезда выполнил в точности волю населения, и когда пала власть коммунистов во Владивостоке, Совет Съезда, под председательством Спиридона Дионисовича Меркулова, принял тягчайший крест служения народу и возложил на себя бремя верховной власти. Немедленно был созван Второй Съезд представителей населения Дальняго Востока. Этот Съезд одобрил деятельность своего Совета, ставшаго Правительством, и избрал новый Совет, коему поручил продолжать начатое дело объединения русских людей. Председателем Совета Съезда был избран Николай Александрович Андрушкевич, удостоенный потом чести быть избранным в председатели Приамурскаго Народнаго Собрания. В тесном единении Правительства с Народным Собранием строится сейчас государственная жизнь в Приамурском крае, и мы верим, что начатое дело освобождения родины быстрыми шагами пойдет с Востока к Москве, всколыхнет народное море и освободит Русскую Землю от коммунистов. В эти дни, когда шаг за шагом Приамурье освобождается доблестью лучших сынов народа от гнета коммунистической власти, Совет Съезда призывает всех русских людей забыть все споры, вражду и раздоры и в тесном единении творить, по мере сил каждаго, великое дело собирания Русской Земли. Совет Съезда призывает все население к единой мысли о России. Да имеем больше веры в Бога, больше надежды. Да воплотится наконец в жизнь воля покойнаго Царя-Мученика, Императора Николая II-го, завещавшаго нам, чтобы сам народ через своих избранников, лучших людей Земли Русской, устроил судьбу свою. Много труда и много горя предстоит нам еще на этом пути, но мы твердо верим и будем верить, что в тесном единении мы достигнем успеха, ибо с нами Бог и правда. Владивосток, 9 декабря 1921 г. Председатель Совета Н. Андрушкевич. Товарищ Председателя: Н. Лохвицкий. Члены: Н. Зибзеев, П. Подгорбунский, Н. Лихойдеев, В. Ф. Иванов, С. Широкогоров, Н. Кузьмин, В. Жуковский, В. Донченко. Управляющий Делами Совета Н. Губанов. |
| © 2013-2024 PrimKrai.Ru |
|