С детства помню, как особенно читаются зимой книги о путешествиях. Мама читает, а мы с сестренкой слушаем. Наша маленькая комната с каждой страницей становится все меньше, вот-вот – и она уже не комната, а каюта, пещера, палатка. Стихии – шторм, гроза, метель... – обступают со всех сторон, кидаются в наши слабые окошки. Но мы-то знаем, что наш дом неприступен, и от этой мысли становится еще уютнее, еще радостнее, и мы крепче жмемся друг к дружке и глубже зарываемся носами в подушки. «Читай, читай, мама!..» И она читает, бедная, до того, что скоро у нее садится голос, но мы уже этого не слышим, мы уже где-то там, «в дебрях Уссурийского края». Нам снятся самые удивительные сны – сны-путешествия.
Одно рукопожатие
...И вот мы уже пробираемся сквозь эти таинственные дебри. Дебри – это джунгли, только наши, русские. Дебри опасны тиграми, но с нами – Дерсу Узала. Он вырос в тайге, и его уважают даже тигры. Дерсу скажет тигру «уходи» и тигр уйдет, никого не тронет.
Арсеньев же для нас почти родственник, потому что в соседнем дворе (дело было в Свердловске) живет Александр Аркадьевич Литвинов, дядя Саша. Наша семья с войны дружит с дядей Сашей, а дядя Саша, когда был молодой, дружил с Арсеньевым. В конце 1920-х годов Литвинов снимал фильм «Лесные люди», а его проводником в экспедициях был сам Владимир Клавдиевич Арсеньев [1]. Дядя Саша даже играл Арсеньеву на рояле во владивостокской гостинице.
Вот и получается, что до Арсеньева у нас – одно рукопожатие через пахнущую табаком старческую руку дяди Саши. А до Дерсу Узала – два рукопожатия.
«– Дерсу, – сказал я ему, – я по тебе соскучился. Как только тебя нет около меня, чувствую, что чего-то не хватает.
– Спасибо, капитан, – ответил он с улыбкой, – спасибо! Моя тоже так. Тебе сопка один ходи – моя шибко боится...»
Книги Арсеньева – сдержанные, лишенные темпераментных диалогов, зато щедро пересыпанные латинскими названиями растений и животных, – чем-то таинственно увлекают детей. Возможно, как раз офицерской сдержанностью и увлекают. «Всамделишностью», подлинностью событий. Ведь это прежде всего именно документы, строгие стенограммы путешествий.
Выпускник Петербургского пехотного юнкерского училища Владимир Арсеньев в 1903 году был назначен начальником Владивостокской крепостной конно-охотничьей команды. По сути – разведотряда. Так Арсеньев волею судьбы стал одним из последних русских военных разведчиков, которые несколько столетий шли вслед за отодвигающимися на восток и юг границами империи. Это были люди высочайшего профессионализма: наблюдательные натуралисты, литературно одаренные (ведь одной из их задач было подробное описание местности), дипломаты по натуре – им первым приходилось налаживать контакт с местным населением.
«Путевые записки необходимо делать безотлагательно, на месте наблюдения, – советовал Арсеньев своим последователям, – если этого не сделать тотчас, то новые картины, новые впечатления заслоняют старые образы, а виденное забывается...»
Только вот непонятно: когда Арсеньев, командуя экспедицией, успевал все записывать, да еще с такими подробностями? К тому же Арсеньев вел одновременно 5-6 (!) дневников: путевой, геологический, ботанический, зоологический, этнографический, метеорологический...
А помогала Арсеньеву плохая погода. «Целые дни я проводил в палатке, вычерчивая маршруты, делал записи в дневниках и писал письма...»
«Все равно – люди...»
В детстве твоим восприятием руководит сюжет; тебе кажется, что важнее всего идти след в след за рассказчиком, не оглядываясь на описания. «Скорей, скорей! Вот-вот что-то должно произойти! К чему эти длинные слова о красках неба и земли! Вперед и только вперед!..»
Сейчас читаешь иначе и «тормозишь» почти на каждой странице, не спеша впитывая описания дальневосточной природы, радуясь стилю автора – подлинного классика русской словесности.
«...И это небо, по которому широкою полосою протянулся Млечный Путь, и темный океан, в котором разом отражались все светила небесные, одинаково казались беспредельно глубокими...»
П. Гнедич (лингвист и искусствовед) в 1924 году писал Арсеньеву: «Что прельщает меня: Вы пишите по-русски. Вам, может быть, покажется странным, что я пишу это. Но мы совершенно отвыкли от русского языка. Кто теперь пишет по-русски? О газетах я уже не говорю. Но наши "писатели", – разве они не разучились писать и думать (да, вероятно, и говорить) по-русски?..»
Лучшие страницы Арсеньева посвящены Дерсу – этому удивительному дебрскому отшельнику (по В. И. Далю, дебрским называли человека из дебрей, взявшегося «неведомо отколе»). Их встреча произошла 3 августа 1906 года.
Рисуя образ своего верного проводника, Арсеньев невольно оставляет нам и свой портрет – портрет человека столь же интеллигентного и доброго, сколь храброго и мужественного.
«...Лежа у костра, я любовался звездами. Дерсу сидел против меня и прислушивался к ночным звукам. Он понимал эти звуки, понимал, что бормочет ручей и о чем шепчется ветер с засохшей травою...»
В первые же дни экспедиции русские путешественники вдруг увидели, что тот, кого обыватели считают дикарем, на самом деле – настоящий мудрец. Дерсу читал тайгу, как книгу, чей текст ежечасно обновляется; они же листали эту книгу, не ведая значения написанного в ней. Арсеньев понял, что за Дерсу стоит та редкая культура, которую сегодня мы называем экологической. Мы сегодня еще только осознаем необходимость экологического воспитания, а Дерсу сто лет назад воспитывал альтруизм и экологическое мышление у русских путешественников.
«Дерсу тщательно обернул берестой спички, отдельно в бересту завернул соль и рис и повесил все это в балагане.
– Вероятно, ты думаешь вернуться сюда? – спросил я.
Он отрицательно покачал головой. Тогда я спросил его, для кого он оставил рис, соль и спички.
Помню, меня глубоко поразило это. Я задумался... Гольд заботился о неизвестном ему человеке, которого он никогда не увидит и который тоже не узнает, кто приготовил ему дрова и продовольствие. Этот дикарь был гораздо человеколюбивее, чем я. Что же такое культура? Не путаем ли мы тут два понятия: материальная культура и культура духовная?»
Однажды Арсеньев спросил, почему Дерсу и животных называет людьми.
«– Его все равно люди, – подтвердил он, – только рубашка другой...»
Да что животные! Дерсу и сырое полено называл «худой люди».
«Его нельзя убей...»
Мне кажется, книги Арсеньева можно читать вслух на любом уроке и они всегда будут к месту и по теме. И на биологии, и на географии, и на истории, и на литературе, и на недавно не от хорошей жизни появившихся уроках толерантности. Что как не высший пилотаж этой самой толерантности – отношения Дерсу и Арсеньева.
«Теперь я ничего не боялся... Со мной был Дерсу».
«Я шел радостный и веселый. И как было не радоваться: Дерсу был опять со мною...»
Люди абсолютно разной ментальности, не имеющие, казалось бы, ничего общего, на твоих глазах начинают дружить, и эта дружба поверх всех этнических, языковых, религиозных и других барьеров становится главным героем повествования.
Примечательно, как Арсеньев искренне любуется Дерсу, не пытаясь его поучать или поправлять. Даже то, как неважно говорит Дерсу по-русски, становится в глазах Арсеньева достоинством. Дерсу – большой ребенок, и язык отражает его бесхитростность, его чистое сердце.
«Его нельзя убей...»
«Тебе понимай нету...»
«Не надо много есть – худо...»
«Тихонько надо ходи...»
«Ваш Бог, наш Бог, китайский Бог, все равно один Бог – три нету...»
В предисловии к книге «По Уссурийскому краю» Арсеньев писал: «Трудно перечислить все те услуги, которые этот человек оказал мне и чинам моего отряда. Не раз, рискуя своей жизнью, он смело бросался на выручку погибающему, и многие обязаны ему жизнью, в том числе и я лично. В 1895 году во время грозного наводнения в урочище Анучине Дерсу спас от гибели многих солдат и несколько семейств офицеров, священника и почтово-телеграфного чиновника. Ввиду той выдающейся роли, которую играл Дерсу в моих путешествиях, я опишу сначала маршрут 1902 года... а затем уже перейду к экспедиции 1906 года...»
«...Дерсу остановился. Настал тяжелый момент расставания.
– Прощай, Дерсу! – сказал я ему, пожимая руку. – Желаю тебе всего хорошего. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Прощай! Быть может, когда-нибудь увидимся.
Поднявшись на гривку, он остановился, повернулся к нам лицом, помахал рукой и скрылся за гребнем. Словно что оторвалось у меня в груди. Я почувствовал, что потерял близкого мне человека...»
Доверчивый и наивный Дерсу погиб в 1908 году от рук бандитов.
Самыми трудными были путешествия, совершенные Арсеньевым уже без Дерсу. Экспедиция 1908-1910 годов по северу Уссурийского края чуть было не закончилась гибелью всех ее участников. Мороз был часто за сорок, все собаки пали, 76 дней путешественники шли на лыжах и тащили сами нарты, не встретив за это время ни единого человека.
«Я не причинил ни разу зла...»
После революции главную опасность представляла уже не природная стихия, а люди. В конце 1917 года Арсеньев с атагинскими тунгусами ушел в горную область Ян-де-Янге, чтобы через верховья реки пройти к Амуру. В селе Малмыж они впервые натолкнулись на необъяснимую неприязнь местного русского населения. «Никому из них я не причинил ни разу зла, не знаю их в лицо, не знаю их имен и фамилий. Вся моя вина в том, что я занимаюсь наукой и по возможности помогаю инородцам...»
Вспоминаются слова Дерсу: «Вредный люди. Мой такой не хочу посмотри. У него лица совсем нету...»
Новая власть ничего не хотела знать о заслугах Арсеньева. Для нее он был лишь один из «бывших». Раз в месяц бывший полковник царской армии должен был отмечаться в ОГПУ.
В октябре 1926 года Арсеньев был вызван для дачи показаний по поводу своей встречи с одним московским студентом. В доносе остались высказывания Арсеньева: «Все русские удивительно безалаберный народ, по природе своей анархисты, анархисты в серьезных делах и анархисты в мелочах. Это люди, которые тяготятся порядком, планом, не знают, что такое время, словом, не выносят никаких стеснений, и для того, чтобы втиснуть русского человека в рамки порядка, нужно насилие. Развал, который мы видим с 1917 года, не есть вина правительства. Это свойство русского народа, это явление постоянное при всяком флаге, при всяком правительстве, будь оно монархическое или коммунистическое...»
Одно время Арсеньев руководил краеведческим музеем в Хабаровске. Обращаясь к начальству с письмом о невыносимых условиях для работы, он писал: «Лично я временно разместился за занавеской в проходной комнате гражданина Бибикова...»
В 1930 году Арсеньев возглавил четыре экспедиции по обследованию проектируемых железных дорог. 26 августа Владимир Клавдиевич неожиданно для всех слег. Скончался 4 сентября 1930 года. Потом друзья скажут: «Вовремя умер».
Весной 1934 года арестовали его жену Маргариту Николаевну, обвинив в принадлежности к шпионской сети, якобы созданной в 1923 году Арсеньевым. Полтора года под следствием, несколько лет спустя – новый арест и 21 августа 1938 года – расстрел. Был расстрелян и брат Арсеньева. Дочь Наталья Владимировна прошла лагеря.
Возможно, где-то в архивах ФСБ лежит неопубликованная книга Арсеньева, которую он считал главным трудом всей своей жизни. Называлось это этнографическое исследование «Страна Удэге». Бесследно пропала и рукопись Арсеньева «Теория и практика путешественника».
Под топором цензуры
Недавно с Дальнего Востока мне прислали подарок – первый том нового собрания сочинений В.К. Арсеньева (издательство «Рубеж», Владивосток). Мне кажется, благодаря этому изданию мужественные и светлые книги Арсеньева начинают новую жизнь.
На обложке первого тома – снимок: молодой полковник в парадной форме с георгиевским крестом. Виден эфес наградной сабли. При этом ни в лице, ни в позе – ничего показного, нарочито бравого. В печальных глазах полковника легко угадываются нравственная чистота, верность долгу, обостренное чувство собственного достоинства.
Замечательно предисловие Игоря Кузьмичева, который пишет об Арсеньеве: «Слава доброго человека, какую он заслужил у уссурийских аборигенов, – почетна и ответственна. Всю свою жизнь Арсеньев ничем так не дорожил, как именем честного человека».
А вот что рассказывает об уникальности нового собрания сочинений Арсеньева генеральный директор издательства «Рубеж» Александр Владимирович Колесов: «Первое научное издание В.К. Арсеньева – плод коллективных усилий многих дальневосточных учреждений культуры, имеющих прямое отношение к судьбе и наследию В. К. Арсеньева. "Рубеж" издает это собрание сочинений совместно с Обществом изучения Амурского края, с Приморским и Хабаровским краеведческими музеями, Приморской публичной и Дальневосточной научной библиотеками. Создан редакционный совет собрания, его возглавляет профессор Дальневосточного государственного университета Петр Бровко, председатель ОИАК. Наш шеститомник В.К. Арсеньева действительно научное и по-настоящему полное собрание сочинений знаменитого путешественника и писателя. Уникальность нового собрания, не побоюсь этого слова, состоит в том, что в нем представлен Арсеньев, неизвестный современному читателю. И вот почему. Когда мы приступили к работе, выяснилось, что ни одно из существующих изданий автора нельзя брать за точку отсчета, так как они, за исключением единственного, вышедшего в свет в 1921 году ("По Уссурийскому краю" и "Дерсу Узала"), были безжалостно сокращены и отредактированы советской цензурой. Судите сами: если первые издания повестей "По Уссурийскому краю" (1921) и "Дерсу Узала" (1923) состояли соответственно из 40 и 30 глав, то в издании 1926 года обе главные книги Арсеньева были объединены в одну, состоящую из двух частей и получившую название "В дебрях Уссурийского края", и обе ее части состояли уже из 29 и 24 глав. К счастью, в Обществе изучения Амурского края сохранилось издание 1928 года с авторской правкой, в котором Владимир Клавдиевич восстановил вымаранные цензурой куски, многое добавил, дезавуировав таким образом волюнтаристское редакторское вмешательство в авторский текст. Как мы сегодня понимаем, Арсеньев хотел сделать и сохранить для лучших времен некий канон, то есть привести свои главные произведения к первоначальному виду. Поэтому он и передал выправленный том для хранения в библиотеку Общества изучения Амурского края. Сегодня становится понятно, что его авторская "правка", которую писатель успел сделать, скорее всего, в 1929 году, т. е. незадолго до своей кончины, стала его творческим завещанием. И тем важнее и ответственнее становится наша сегодняшняя работа...»
Честно говоря, я раньше и не предполагал, что книги о природе и путешествиях подвергались такой варварской «вырубке». И вот, оказывается, что в детстве мы читали сильно изувеченные тексты.
Цензура вычеркивала воинские звания офицеров царского времени, обращения солдат к офицерам «Ваше благородие». С не меньшим рвением изгонялось всякое упоминание о Боге и святых, все присловья, без которых немыслим был русский человек сто лет назад: «один Бог свидетель», «оборони, Царица Небесная», «Господь даст, пройдем помаленьку...».
Там где автор писал «Слава Богу – путь кончен!», мы читали «Путь наш был окончен!». Даже тихое, трепетное слово благоговение раздражало цензоров, и они меняли его на аморфное уважение.
В описаниях быта староверов вычеркивались «божницы со старинными образами», названия книг, цитаты из Священного Писания. Залив Св. Ольги стал заливом просто Ольги. Рождественские праздники переименованы в зимние.
Были выброшены целые страницы с авторскими размышлениями о звездах, о мироздании, о смысле жизни, о судьбе человечества. Крамолу усмотрели в авторском утверждении о том, что «от решения вопросов: где начало творений и где им конец, образованный человек, несмотря на массу знаний, стоит так же далеко, как и первобытный дикарь...». Вычеркнуты были и пророческие мысли Арсеньева о тупике, в который попало постиндустриальное общество. «Цивилизация родит преступников. Созидай свое благополучие за счет другого – вот лозунг двадцатого века...»
Полностью выброшено было и авторское предисловие к изданию «По Уссурийскому краю» 1921 года. Причина понятна: предисловие начинается со слов благодарности приамурскому генерал-губернатору П.Ф. Унтербергеру: «Этот государственный деятель был моим истинным покровителем. Три мои экспедиции в Сихотэ-Алинь снаряжаются на средства, отпущенные им...» Так писать о царском генерале в разгар «красного террора» означало самому рисковать головой. Но в том и была глубочайшая порядочность Арсеньева, что он в своих поступках не оглядывался на время и не думал о себе.
Эти слова благодарности П.Ф. Унтербергеру, которые автор предпослал своей книге, стали последним поклоном старому генералу. В те дни, когда готовился к печати текст «По Уссурийскому краю», Павел Фридрихович скончался в эмиграции. (Кстати, еще об одной заслуге П.Ф. Унтербергера перед русской культурой надо помнить: будучи в первые годы XX века нижегородским губернатором, генерал выступил инициатором выкупа болдинского имения А. С. Пушкина с целью создания государственного мемориального музея.)
Друзья
Благодарит Арсеньев в предисловии и своих друзей – морских офицеров С.З. Балка, А.Н. Пелля и П.Г. Тигенстедта. «В 1906 году они устроили для меня на берегу моря питательные базы и на каждый пункт, кроме моих ящиков, добавили от себя еще по ящику с красным вином, консервами, галетами...»
Сделать другу сюрприз и припрятать для него ящик красного вина – эта идея, без сомнения, принадлежала капитану второго ранга Сергею Захаровичу Балку (1866-1913), знавшему толк как в офицерской дружбе, так и в спиртных напитках. Огромного, чернобородого, благодушного силача любили и матросы, и командиры. Байки о его приключениях навсегда остались во флотском фольклоре.
Даже документы, сохранившиеся в архивах, красочно говорят о том, какая это была неординарная личность: «Имеет большое влечение к обстоятельствам, выходящим из ряда обычных и вызываемых штормами, войною, бедствиями, трудными и рискованными экспедициями, ибо жаждет подвигов, геройства; подобные обстоятельства пробуждают в нем энергию и усердие и при таких обстоятельствах принесет большую пользу». В аттестации 1908 года о Балке в графе «Требует ли понуждения» записано: «Требует дружеского присмотра, понуждению не поддается». В другой характеристике не без юмора говорится: «Любимый подчиненными, в военное время капитан 2 ранга Балк сделает из них героев...»
Однажды на улицах Шанхая Сергей Захарович остановил массовую драку между английскими и русскими матросами следующим образом: он хватал дерущихся за шиворот, приказывал: «Целуйтесь!», сталкивал лбами и, бросив на землю, брался за следующую пару.
Кое-что мне удалось узнать и о другом товарище Арсеньева – Александре Николаевич Пелле. Он тоже был капитаном второго ранга и героем Русско-японской войны, много лет служил в Сибирской флотилии. За несколько лет до революции он совершил нелегкую экспедицию на Чукотку с целью установки креста в память о Семене Дежневе – первом русском мореплавателе, нашедшем путь из Северного Ледовитого океана в Берингово море. Огромный 15-метровый крест из лиственничных двойных брусьев был врыт в землю. Нижнюю его часть матросы обложили крупными камнями. Надпись гласила: «Памяти Дежнева. Крест сей воздвигнут в присутствии Приамурского Генерал-губернатора генерала Унтербергера, командою военного транспорта "Шилка", под руководством командира, капитана 2 ранга Пелля и офицеров судна 1 сентября 1910 года...»
Казалось, что такой могучий крест будет не один век напоминать о подвиге русских мореплавателей. Но в 1930-х годах крест был уничтожен как «символ самодержавия».
Александр Пелль не узнал об этом. В 1932 году он был арестован органами ОГПУ и отправлен в лагерь на Колыму. По всей видимости, там капитан и погиб. Точной даты никто не знает.
«Ваше благородие, Владимир Клавдиевич...»
На одном из дальневосточных сайтов я встретил большое письмо современного молодого человека, адресованное Арсеньеву. Оно так замечательно по чувству и мысли, что может быть предисловием. Предисловием к какому-то новому пониманию Арсеньева.
«Здравствуйте, Владимир Клавдиевич! Я очень по Вам соскучился. Вот тут у Вас написано про Стеклянную падь, а ведь и я там был недавно. Года два назад. О тех красотах, что Вы описали, и речи быть уже не может. А про пантер вообще уже молчу: их 28 особей осталось, а тигры с голоду идут в села. И печально даже не то, что я не застал то Приморье, которое описали Вы, а то, что мои дети вряд ли застанут даже малую часть красот, которые удалось увидеть мне.
Владимир Клавдиевич, я узнал о Вас, когда мне было десять лет: "Дерсу Узала", "Сквозь тайгу", "По Уссурийскому краю"... Мне жутко повезло – мне удалось еще хоть что-нибудь увидеть. Я родился и вырос на берегу реки Тютихе (Тетюхе), сейчас она называется Рудной. Я почти каждый день ходил по мосту через ее приток Инза-Лаза-Гоу (Инза).
Вы пишете "...Здесь в реке было много мальмы. Мы ловили ее просто руками..." За 17 лет проживания рядом с этой речкой мне удалось поймать в Инзе не больше десятка мальм. Зато в процессе лова я встречал в реке сотни покрышек и множество старых автомобильных аккумуляторов.
...Ваше благородие, Владимир Клавдиевич, ведь Вы просились в эту далекую страну с первых дней своей службы. Неужели здесь лучше, чем в Петербурге? Сейчас огромное количество людей бегут из этого края на Запад, к "лучшей жизни". Но еще остались люди, которых Вы навсегда привязали своими книгами к Приморью, Вы заставили их остаться здесь навсегда. Они всю жизнь будут стараться сделать этот край еще лучше. Люди, которые способны мыслить так же, как и Вы.
...Я расту и взрослею. У меня уже нет времени, чтобы выбраться подальше от суеты, у меня уже нет возможности сбежать подальше в лес, и я сижу перед Вашей книгой...
Огромное Вам спасибо, Владимир Клавдиевич, за беседу, за светлое в душе, за то, что так сложилась жизнь, за людей, которые не уехали...»
* * *
«Здравствуй, капитан!» – так обычно приветствовал своего друга Дерсу Узала. Скажем и мы вслед за Дерсу: «Здравствуй, капитан!»
Примечания
1. В 1950-х годах Александр Аркадьевич напишет книгу о дружбе с Арсеньевым (см.: Литвинов А.А. По следам Арсеньева (записки кинорежиссера). Владивосток, 1959).
Автор: Шеваров Д.
Источник: Вестник Уральского отделения РАН. 2011. №1 (35).
