Последняя Россия. Воспоминания о Дальнем Востоке. Часть 2Добавлена: 15.12.2015 | Просмотров: 4843 Андрушкевич Н.А. Сербия 1943 г. II. Красныя шайки. Союзники. Верховный правитель объявил призыв новобранцев, и призыв этот в губерниях Уральских и Западной Сибири прошел, по имевшимся у нас сведениям, в общем гладко, и армия получила много пополнений. Решение же вопроса о распространении призыва и на области Дальняго Востока было передано совещаниям областных и уездных управляющих. Эта мера была принята потому, что атаманы Семенов и Калмыков объясняли нежелание свое отправить казаков на фронт тем, что крестьянское население края, якобы, настроено чрезвычайно большевицки и казаки нужны на местах. В совещании управляющих Приморской областью преобладало вначале мнение – о необходимости отсрочить призыв; не по причинам большевицкаго настроения, а по причине общей неустроенности. Я решительно воспротивился этому мнению, указывая на необходимость скорейшаго вовлечения крестьянскаго населения в круговорот государственной жизни. Когда новобранец отправится в воинское присутствие на призыв – это будет означать, что крестьянское население вместе с нами участвует в строении государства. Мое мнение разделял председатель совещания И. И. Циммерман, а затем после недолгих споров оно было принято и всем совещанием. Когда вопрос о призыве был решен, управляющий Ольгинским уездом доложил совещанию о появлении в его уезде красных шаек. В сущности, в Ольгинском уезде давно, если не всегда, существовали разбойничьи шайки, созданныя по образцу шаек хунхузских, а именно, беглые каторжане и арестанты и вообще всякие отбросы, избегающие встречи с полицией и правосудием, бродят по необозримым пространствам от деревни к деревне и требуют пропитания и женщин. Помочь населению нет возможности, ввиду крайняго недостатка полиции. Сельския власти даже не извещают полицию о разбойничьих шайках, ибо полиция шайку изловить не изловит, а деревня сгорит. В настоящее же время шайки эти обнаглели до крайности, объявляя, конечно, что они – за народную советскую власть. Были правдоподобныя указания, что сбежавшие из Владивостока, после своего падения, большевики присоединились к шайкам, вошли в их состав, усилили их собою и реорганизовали их в нечто стройное. Сообщение это было весьма тревожно. Управляющие уездами заволновались, как бы эта зараза не проникла и к ним. Повсюду было много и разбежавшихся каторжан, и распущенной солдатни, вернувшейся с фронта, избалованной безделием и не желающей возвращаться к труду, а пример хунхузов был весьма соблазнителен. Из дальнейшаго сообщения о делах в Ольгинском уезде выяснилось, что при преследовании их шайки отходят в горы. Уезд расположен узкой полосой между горами Сихота-Алинь и побережьем океана, вытягиваясь в длину свыше чем на тысячу верст. Поэтому преследование шаек нужно вести от горных проходов к морю, т. е. гнать шайки к берегу. Всех проходов было 2-3, но наиболее удобный – южный, частью населенный старообрядцами, и по которому еще до войны было предположено проведение железной дороги. Но для этого предприятия нужны были значительныя воинския части. Во всяком случае, совещанием была признана необходимость скорейшаго и самого решительнаго уничтожения в Ольгинском уезде имевшихся там шаек, дабы и в других уездах области не появилось бы того же. Совещание просило меня, как военнаго, немедленно отправиться к командующему войсками округа генералу Иванову-Ринову, сообщить ему о положении дела и просить принять неотложно самыя решительныя меры. Генерал Хорват носил звание Верховнаго уполномоченнаго Всероссийскаго правительства на Дальнем Востоке и имел двух помощников по гражданской и по военной части. Помощником по военной части на правах командующаго войсками округа был генерал Иванов-Ринов, только что назначенный и прибывший в Владивосток из Омска. Из секретнаго сообщения Омска управляющему областью, по поводу этого назначения, можно было понять, что генерал Иванов-Ринов человек беспокойный и пребывание его в Омске нежелательно, а потому, и ввиду его особых заслуг, он получил назначение в Владивосток, где будет всецело подчинен Хорвату. Назначение это в военных кругах произвело неприятное впечатление. Дело в том, что Иванов-Ринов, происходя из сибирских казаков, всю свою службу провел в полиции в Туркестане, начав ее становым приставом. Революция отправила его на фронт. Весной 1918 года полковник Иванов оказался в Омске и здесь, скрываясь от большевиков под фамилией Ринов, совместно с Гришиным-Алмазовым организовал добровольческие офицерские отряды. Гришин-Алмазов в Сибирском правительстве был военным министром, когда же социалисты-революционеры с ним расстались, то его место занял Иванов, произведенный тем же правительством в генерал-майоры. Иванов-Ринов принимал деятельное участие в перевороте Колчака и в своих объявлениях грозил, что он расстреляет всякаго, кто осмелится пойти против Верховнаго правителя. Благодаря столь шумной деятельности Иванова-Ринова, за ним установилось мнение, что он человек волевой, решительный и самоотверженный, но все-таки все это не давало ему данных для командования войсками, в то время, когда эти войска предстояло еще собрать, обучить и воспитать. Генерал жил в вагоне. Его адъютант провел меня в приемное отделение. И через несколько минут я услышал, как в соседнем отделении началось чтение сводки боевых действий на далеком Уральском фронте. Сводка была крайне длинная и изобиловала сообщениями о самых мельчайших происшествиях. Сводку читал громко начальник штаба, Иванов-Ринов громко задавал вопросы. Чтение тянулось почти час. Я рассердился и поднялся уходить. В это время Иванов-Ринов быстро вошел ко мне и начал извиняться: у него такое множество дел! Я объяснил генералу цель своего посещения и изложил мнение нашего совещания. Иванов-Ринов, выслушав меня, сказал: – Передайте, пожалуйста, господам управляющим, что я прошу их быть совершенно спокойными, что я искореню с лица земли всех большевиков! Я не потерплю в округе никаких шаек! Говорить больше было не о чем. Я раскланялся. Но Иванов-Ринов задержал меня в проходе вагона, сообщив, что предположено учреждение должности уполномоченнаго по охране государственнаго порядка в Уссурийском крае, с пребыванием в Имане. Не соглашусь ли я занять эту должность, оставаясь в должности управляющаго уездом. Я ответил, что от службы не отказываюсь и на службу не напрашиваюсь, но по поводу его предложения считаю необходимым посоветоваться с управляющим областью. И. И. Циммерман посоветовал мне принять должность в интересах самого дела. Он сослался на пример Никольска-Уссурийскаго. Там и уполномоченный, и управляющий – люди весьма почтенные, пожилые, уравновешенные, один старый начальник дивизии, другой – старый судья, а между тем у них все время происходят трения. Один требует соблюдения законности и осторожности, а другой думает, что это лишь разводит преступников. Если я откажусь от предлагаемой должности, то назначат кого-либо другого, и я стану в зависимое положение. С этими доводами я согласился. Через несколько дней, вернувшись в Иман, я получил телеграмму, извещавшую о моем назначении уполномоченным по охране государственнаго порядка в Иманском уезде. Должность уполномоченнаго по охране государственнаго порядка и общественной безопасности являлась продуктом государственнаго творчества социалистов-революционеров. Став у власти в Сибири, эта партия поняла, что заниматься уговариванием преступников – дело бесполезное. А потому ими был восстановлен закон об исключительных положениях. Была восстановлена власть временных военных генерал-губернаторов, но дать должности старое название постеснялись и не решились, и выдумали уполномоченнаго, не учитывая, что название должно соответствовать духу должности и быть понятным населению. В длинном ряду всевозможных уполномоченных: по снабжению, продовольствию, по топливу, Краснаго Креста и т. д. – уполномоченный по охране казался сугубо мирным человеком и одним своим званием внушения не оказывал, хотя имел право учреждать военно-полевые суды и приговоры сих судов утверждать. Положение об уполномоченных, в общем, являлось сокращенным и исковерканным сколком с стараго закона о военном положении. В сущности, с введением должности уполномоченнаго по охране в Имане ничего не изменилось. Я получил в свое распоряжение несколько офицеров и мог их иметь, сколько хотел, требуя прикомандирования от войсковых частей. Но нужды в них не было. Я счел долгом съездить в Никольск-Уссурийский познакомиться с уполномоченным по Никольскому уезду генерал-лейтенантом Кордюковым. Мы работали с ним вполне дружно, добрососедски, и мне часто впоследствии пришлось прибегать к его любезной помощи. Было тихо, мирно и спокойно. Жизнь устанавливалась после революционной встряски. И если было что-то, что смущало и тревожило, так это поведение атаманов. Семенов распоряжался в Забайкальской области, Калмыков в Хабаровске и в казачьих поселках. И оба они по любому поводу повторяли, что не подчиняются Верховному правителю. Верховный правитель еще 1-го декабря 1918 года издал строгий приказ, коим атаман Семенов смещался с должности командующаго 5-ым отдельным Приамурским корпусом и одновременно со всех должностей, им занимавшихся, а генералу Волкову повелевалось привести к повиновению всех, не повинующихся Верховной власти, действуя по законам военнаго времени. Но шли месяцы, атаман Семенов продолжал оставаться в Чите, о действиях же генерала Волкова ничего не было слышно. Положение было удручающее. Что это за Верховная власть, приказ которой не выполняется. Не чувствуя ни узды, ни страха, атаманские офицеры продолжали свои безобразия. Они отличались от остальных офицеров нашивками на рукавах: на щитке желтаго сукна были отбиты черной краской буквы – А. С. или А. К. Чита, Хабаровск и Забайкальская железная дорога продолжали оставаться во власти произвола. Человеческая жизнь там, по-видимому, не ценилась. Подруге Семенова, харбинской певице, известной под именем Машка Шарабан, понравились как-то бриллианты одной дамы, и эта дама была убита вместе с мужем, полковником. Об этом дальневосточныя газеты много писали, а газета, издаваемая Семеновым, «Русский Восток», всячески поносила адмирала Колчака и выставляла в Верховные правители... Семенова. Все это творилось под видом борьбы с большевиками. Понятие же о том, кто большевики, было, по-видимому, слишком неопределенным. Газеты пестрели сообщениями о порках учительниц, начальников станций и телеграфистов, и что удивительно: это проделывали те же самые учителя и телеграфисты, предпочитавшие семеновские чины есаулов и полковников – скромному чину прапорщика. Калмыков, сам себя называвший младшим братом Семенова, от Семенова не отставал. При его штабе была военно-судебная комиссия, на совести этой комиссии лежало много грязи и крови. Калмыков расстрелял всю комиссию в полном составе, признав ее виновной в грабеже и вымогательстве. Генерал Хорват силой разоружил Калмыковский отряд, располагавшийся в Гродекове, а Японское командование немедленно обратилось к Хорвату с просьбой больше этого не делать. Мысль о разоружении Калмыковскаго отряда в Хабаровске пришлось оставить. Однажды утром ко мне прибыл комендант города полковник Худяков и доложил, что, распоряжением управления железной дороги, на станции Иман задержан поезд Калмыкова, так как последний выбрал на станции Хабаровск лучшие вагоны, окрасил их желтой краской, разрисовал буквами А. К. и получил «собственный атамана Калмыкова поезд». Но управление дороги, не признав действия Калмыкова законными, потребовало возвращения вагонов в Хабаровск. Калмыков пришел в негодование. Не успел я с полковником решить, что делать, как от Калмыкова явился офицер и сообщил, что атаман хочет меня немедленно видеть. Казалось бы, что ему, как офицеру, следовало прийти ко мне самому, но заниматься вопросами вежливости было некогда. На станции пахло кровью, и я отправился туда. На вокзале на платформу, возле которой останавливаются поезда, был вкачен автомобиль, таким образом, чтобы Калмыков прямо из вагона мог в него сесть. Кругом глазела толпа мальчишек и китайцев. Начальник станции волновался. Войдя в вагон, я встретил гробовую тишину, но мне было ясно, что шум лихой молодежи прекратился только сию минуту, когда я входил в вагон. Какой-то офицер встретил меня и проводил в одно из отделений вагона. Было грязно. Куски сахара, окурки, пепел, корки мандаринов, обгрызки сыра валялись на полу, под окнами и на диванах. Вошел Калмыков. Я видел его в первый раз. Маленький, тщедушный человек. Поздоровались и молча сели. Калмыков забился в угол и маленькими, бегающими глазками пристально рассматривал меня. Он начал жаловаться на то, что ему наносят оскорбление и не пропускают его собственный поезд! И что удивительно: творится это именно в Имане, где я старший и военный, и гражданский начальник. Я не особенно возражал. Калмыков, несколько отойдя, стал выражать свое удивление, как это я одновременно и генерал-губернатор, и в то же время заседаю в суде. Дело в том, что незадолго до этого я огласил в приказе телеграмму, сообщавшую, что Верховный правитель утвердил определение сената об избрании меня почетным мировым судьей. Пришлось объяснить, что ни в каком суде я не заседаю, а если бы и заседал, то в этом не было бы ничего ужаснаго. Калмыков окончил Тифлисское военное училище, предварительно пройдя Владикавказскую духовную семинарию. По окончании училища в 1913 году, вышел в 1-ый Восточно-Сибирский саперный батальон. Но на войне Калмыков принял участие уже в составе Уссурийскаго казачьяго полка, откуда, вследствие происшедших недоразумений, он был отчислен по войску. Большевицкая революция застала подъесаула Калмыкова в Уссурийском крае. Но Калмыков там не ужился и уехал в Харбин. В Харбине он предложил Дальневосточному комитету активной защиты родины свои услуги и, собрав отряд добровольцев силою около 200 человек, стал беспокоить большевиков у станции Пограничная. После падения большевиков в Приморье, Калмыков, сопровождая поезд генерала Хорвата, направившагося из Харбина в Владивосток, вошел в пределы Уссурийскаго края и несколько усилился в численности. Когда японцы двинулись вдоль Уссурийской железной дороги из Никольска в Хабаровск, вместе с ними отправился и Калмыков. По дороге в Имане казачий круг объявил Калмыкова атаманом Уссурийскаго войска и произвел его в генерал-майоры. Были казаки, которые настаивали на том, что круг в Имане – незаконный круг, и что не Калмыкову следует быть атаманом войска. За такие разговоры последовали расстрелы. Все видные степенные казаки были расстреляны. Был расстрелян и полковой товарищ Калмыкова молодой князь Хованский, как кажется, последний отпрыск этой фамилии. Часть казаков роптала, возмущалась, но ничего поделать не могла. Калмыков держал в руках все войско при помощи «отряда имени атамана Калмыкова», численностью в 300-400 человек. В нем было много молодежи, окончившей и не окончившей Хабаровский кадетский корпус и другия средния учебныя заведения. И вот теперь в вагоне я сидел напротив этого человека и, вместо всяких иных действий, вел с ним утомительный разговор о законности. Тем временем управление дороги, испугавшись угроз, решило пропустить в Владивосток собственный атамана Калмыкова поезд. В области был объявлен указ Верховнаго правителя о призыве новобранцев. Указ был отпечатан по-старому – на огромных листах красной бумаги. Это было хорошо. Если подпись адмирала Колчака ничего не говорит мужику, то, быть может, на него повлияет привычный и знакомый вид указа о призыве! Я волновался. Причин для волнения было много. Если новобранец пойдет – быть нам в Москве, – думал я, – крестьянин вовлечется в ход государственной машины, и вся работа наша пойдет много легче. Но в селах и деревнях теперь не было сельских старост, на обязанности которых лежало собрать и препроводить новобранцев в волость. Теперь были сельские комитеты и председатели сих комитетов. Всякое предписание, приходящее в село, не выполнялось немедленно, как бывало раньше, а подвергалось обсуждению в комитетах. Для возбуждения воли к тому или другому действию необходим волевой толчок. Таким толчком, бывало, прекрасно служил сельский староста. Надев на себя должностный знак, он приказывал, и всякий знал, что староста выполнял службу царскую. С ним в спор не вступали. А решения сельских комитетов не имели значения непреложности. С ними спорили, пререкались, и их не слушались. Чтобы дать деревне толчок идти на призыв, я разослал по деревням всю милицию. Но многаго милиция сделать, конечно, не могла. Кроме того, на уезд, равный по пространству европейской губернии, было всего три стана, а на каждую волость полагалось по 2 милицейских. Милиция доносила, что крестьяне к призыву готовятся, показателем чего служит то обстоятельство, что крестьянские парни загуляли. Сопротивление призыву со стороны уездной земской управы пришлось встретить даже в самом Имане. В земской управе, между прочим, было сложено имущество, делопроизводство и архив во– инскаго присутствия. С восстановлением воинскаго присутствия не спешили, но когда решено было его восстановить, то вновь назначенный воинский начальник никак не мог получить из земской управы имущество присутствия. В управе сначала заявили, что воинское присутствие должно подчиняться земству и помещаться в комнатах земской управы, потом заявили, что никакого имущества присутствия в управе нет и т. д. По закону, председатель земской управы или его заместитель должен присутствовать во всех многочисленных уездных присутствиях, но председатель Иманской управы, расстриженный дьякон Попов, не считал возможным присутствовать в колчаковских правительственных учреждениях ни для себя лично, ни для своего заместителя, как лицам, принадлежащим к партии социалистов-революционеров, хотя в то же время не гнушался получать содержание именно от колчаковскаго правительства. Земская управа отказалась иметь своего представителя в заседаниях воинскаго присутствия. Мне это, наконец, надоело. Я пригрозил применением закона о военном положении и приказал своему адъютанту передать председателю управы, что если военно-полевой суд признает состав земской управы виновным и приговорит к расстрелу, то приговор суда будет утвержден и приведен в исполнение. Земская управа немедленно выдала казенное имущество, делопроизводство и архив, и в качестве члена воинскаго присутствия и члена всех других присутствий от земской управы – прибыл ко мне заместитель председателя управы, член управы, бывший волостной старшина, и потому человек, знакомый с работой присутствий, дельный, но уже напичканный демократизмом донельзя. Призыв новобранцев, несмотря на все принятыя меры, не удался. Причины выяснить я не мог. Вернее, причин было много, и заключались они, прежде всего, в обшем нездоровом положении. Были указания, что толпы новобранцев, направлявшихся в Иман, были встречены на дорогах какими-то лицами и повернуты обратно. Арестовать никого не удалось, точно так же, как и не удалось обнаружить какия-либо воззвания, кроме старых воззваний областной земской управы о неподчинении адмиралу Колчаку. Итоги призыва по Приморской области выразились так: в Хабаровском уезде призыв прошел вполне хорошо, в Никольском много хуже, в Иманском уезде очень плохо, а в Ольгинском уезде и того хуже. В общем, призыв дал только 30-40 % ожидавшихся новобранцев. Значительно лучше призыв прошел в соседней Амурской области. Были восстановлены 33, 34, 35 и 36-й Сибирские стрелковые полки, и все наши новобранцы пошли на пополнение этих полков, куда были направлены также и старые офицеры тех же полков Императорскаго времени. Разбойничьи шайки появились и в Иманском уезде. И появились они из достаточно уже ими ограбленнаго и теперь голодающаго Ольгинскаго уезда, пройдя горы по тому именно перевалу, о котором я говорил выше. Несмотря на все настояния, генерал Иванов-Ринов не распорядился поставить заставу на этом перевале и на хуторах старообрядцев. Правда, трудно было бы держать связь с этой заставой и ее продовольствовать, и не было достаточно крепко спаянных войск. Ольгинский уезд – растянутый, бедный и замкнутый уезд: с одной стороны – море, а с другой – непроходимыя горы. Теперь же шайки вышли в богатейшия волости Иманскаго и Никольскаго уездов и вышли на простор – к городам и железным дорогам, имея всегда в тылу тайгу и горы, где можно было легко скрываться от преследования. Но прежде чем появились шайки из Ольгинскаго уезда, одна шайка образовалась в Иманском уезде, вполне самостоятельно. Какой-то беглый каторжник, Гришка Хромой, на деревянной ноге, перешел из своей в соседнюю волость и там в одной из деревень объявил себя начальством, действующим по приказу из Москвы. Показал какия-то бумажки с печатями. Ему в помощь дали нескольких парней. В следующей деревне Гришка Хромой произвел уже мобилизацию. Ослушаться его уже не смели: непокорным грозил немедленный расстрел рукой самого Гришки. Таким-то образом шайка Гришки Хромого возросла до численности в несколько десятков человек. Вначале шайка Гришки не была в тягость населению, ибо его парни кормились хлебом, взятым из отцовских закромов. Наоборот, Гришку уважали и относились к нему с почтением, Гришка стал в деревне подлинным начальством, так он дал деревне то, чего не дали мы. Он чинил суд и расправу без всякой волокиты, производил семейные разделы, учреждал опеки, к нему шли все оскорбленные и униженные. Успех Гришки Хромого был заразителен, и во многих волостях появились подобныя же шайки. С течением времени Гришка, видимо, решил наградить покорных крестьян, и с этой целью во главе шайки, численностью в 15-20 человек, подошел ночью на подводах к железной дороге и развинтил рельсовыя гайки. Скатившийся под откос товарный поезд был немедленно разграблен, товары были погружены на подводы, и крестьяне той волости, в которой хозяйничал Гришка, получили даром и керосин, и сахар, и муку, и многое другое. В Имане были расположены две сотни Уссурийских казаков, но именно потому, что это были казаки, я распорядиться ими не мог. Ввиду того, что Калмыков, атаман войска, не признавал правительства и подчеркивал, что казаками могут командовать только казаки, мне приходилось делать вид, что я их не замечаю и даже как будто не знаю об их существовании, хотя и казаки, и Калмыков, и я получали содержание из одного и того же казначейства. В Спасске была расположена Воздухоплавательная школа, под начальством полковника Старипавлова, и эта школа была единственная войсковая часть, коей я мог располагать. Школа несла большую работу, в особенности впоследствии, когда шайки возросли до тысячнаго состава и намеревались разграбить оживленный и богатый Спасск, но разбрасывать состав школы по всему краю для ловли Хромого Гришки и его последователей было невозможно. Приходилось просить командующаго войсками о присылке войск. Лишь только появилась первая шайка, для поимки ея была отправлена из Никольска полурота стрелков. Полурота прошла по весеннему бездорожью верст шестьдесят, но шайки не обнаружила. Шайка отходила дальше к горам или, что вернее, пряталась тут же в тайге. Население деревень с любопытством разглядывало стрелков, офицеров и солдат. Солдаты как солдаты: в погонах, вид настоящий солдатский. Принимали стрелков тепло. Полная неразбериха получилась в мужицких головах. Они спрашивали стрелков: – Кто теперь вместо Царя? – Адмирал Колчак. – Стало быть, вы – колчаковцы? С легкой руки земской управы и большевиков, крестьяне полагали, что колчаковцы – это бандиты, те же хунхузы, только русские. И вдруг они собственными глазами видят колчаковцев! Некоторые из крестьян обратились к офицерам с жалобами и просьбами различнаго рода, каковыя и были переданы затем мне. Но полурота ушла. Гришка с его шайкой вышел из тайги и снова начал действовать. И, как я уже говорил, подражая ему, подобныя же шайки появились во многих других волостях. На каждую волость полагалось по два милиционера. Они жили в своих деревнях и по службе были старательны. В конце 1918 и в начале 1919 года весьма многие солдаты, вернувшиеся с войны, просились на службу в милицию. Иногда они являлись с просьбой ко мне, вместо того, чтобы обратиться к начальнику уездной милиции. Солдат чувствовал, в какую он попадал обстановку, и преображался. На шинель нашивал погоны, подпоясывался и являлся молодец молодцом. Милиция подобралась хорошая, так как выбор был очень большой, и брали на службу почти исключительно унтер-офицеров. Но урядники не были восстановлены, и милиционеры на местах оставались почти без надзора. С появлением шаек, милиционеры оставались на своих местах. Их никто не трогал. Они по-прежнему несли службу и доносили участковым начальникам о всем происходящем. Но с течением времени милиция стала проникаться взглядом, что красныя шайки – все равно что хунхузския шайки. Они никому не мешают, это дело крестьянское, и трогать их не стоит. Мелькнула мысль: не задобрить ли Хромых Гришек и не привлечь ли их на государственную службу, платить им жалованье? Японцы всегда пользуются услугами хунхузов и приобретают от этого большия выгоды – их тыл и стороны всегда обеспечены и освещены, а в тылу противника, наоборот, всегда беспокойно. Но я, разумеется, отогнал эту мысль. И приказал милиции всемерно содействовать войсковым частям в их работе по изловлению шаек, служить проводниками, вести наблюдение и т. д. И с течением времени я заметил, что милиционеры, особенно из дальних глухих волостей, стали отказываться от службы, а найти им заместителей становилось все труднее. Должностныя лица различных ведомств стали опасаться проникать в уезд. В то же время из деревень все реже обращались с просьбами о суде, о разборе того или иного дела, о том или ином распоряжении и о помощи. В деревне постепенно устанавливался свой порядок. Но этот порядок, конечно, весьма самобытный и упрощенный, установило не правительство Верховнаго правителя, а разный преступный сброд, объявивший себя начальством. Собранных новобранцев оказалось недостаточно для пополнения армии, и потому Верховный правитель призвал под ружье на борьбу с большевиками интеллигенцию. Указ этот был сообщен по телеграфу. Составление указа, по-видимому, производилось с большой спешкой. Был указан длинный ряд должностей и занятий, дававших право на освобождение от призыва, но определения слова «интеллигент» дано не было. Бывало, всякий ротный фельдшер и всякий телеграфист считал себя интеллигентом, теперь же даже учитель высшаго начальнаго училища отрекался от интеллигентности. Призыв интеллигенции не дал воинским присутствиям много работы. Пришлось наблюдать много смешных и горестных картин, как призванный в присутствие интеллигент убеждал присутствие, что он и не интеллигент вовсе. Тогда появился новый указ, определявший интеллигентом всякаго, умеющаго читать и писать. Это изменило положение дела. Воинския присутствия заработали. Но вряд ли и тогда армия получила много солдат интеллигентов. Прежде всего, решения воинских присутствий обжаловались. Для разбора этих жалоб была создана весьма громоздкая комиссия. Но и на решения этой комиссии опять поступали жалобы, и тогда была учреждена еще одна комиссия для рассмотрения жалоб, приносимых на первую комиссию. Разбор тянулся месяцами. А затем стали разбухать учреждения, работающия на оборону, и непомерно увеличиваться списки «незаменимых в тылу работников». Призванные интеллигенты отправлялись на фронт в весьма редких случаях, ибо все как-то устраивались в тылу, оставаясь служить в старых учреждениях или поступая в новыя, спешно учреждаемыя. Так, призванные в армию сотрудники газет оделись в солдатское обмундирование и причислились к осведомительному отделению штаба округа. Они продолжали жить и работать, как жили и работали раньше, но изнашивали солдатские сапоги и получали солдатский паек и солдатское жалованье. Все их военныя обязанности сводились к тому, чтобы давать статьи в осведомительную газету, издаваемую штабом округа. Точно так же и все артисты, призванные в армию, оставались на своих местах и тишь должны были участвовать в зрелищах, устраиваемых тем же осведомительным отделением штаба округа. Тыл был переполнен всевозможными комитетами, комиссиями и отделениями, и во всех этих квартирных комиссиях, комитетах дешевых столовых, комитетах по сбору белья, по разбору жалоб на воинския присутствия, по закупке товаров для армии и т. д. главенствовали те, кому, казалось бы, прежде всего надлежало быть на фронте. К концу лета 1919 года в Владивостоке было, вероятно, больше военных, чем гражданских лиц, а в начале, сейчас же после объявления указа о призыве интеллигенции, – интеллигенция чрезвычайно боялась призыва, и приходилось устраивать на нее облавы. Отряды стрелков и юнкеров перегораживали улицу и требовали у прохожих предъявления удостоверений о выполнении воинской повинности. Таким путем было набрано тоже мало солдат. Тут же на улице всех задержанных сажали на грузовые автомобили и отвозили в казармы воинскаго начальника, а через несколько дней они уже лихо маршировали по улицам, распевая песни о соловье-пташечке. А еще через некоторое время почти все они рассасывались по учреждениям, созданным для обороны... Стараниями полковника Сахарова, впоследствии главнокомандующаго, в Владивостоке, на английския деньги было учреждено военное училище. В училище, кроме рот юнкерских, были еще роты и офицерския, для офицеров производства военнаго времени. Командиром батальона был полковник Плешков, сын известнаго командира 1-го Сибирскаго корпуса. Училище производило отличное впечатление, а офицеры военнаго времени, несомненно, нуждались после революционной расхлябанности в дополнительной подготовке. Иванов-Ринов сообщил своим ближайшим помощникам, что его главнейшая цель – это приведение в порядок атаманов. И действительно, через некоторое время, а именно спустя несколько месяцев после того, как Семенов объявил о своем неподчинении Верховному правителю, было объявлено, что оба атамана подчинились, и один из них, именно Калмыков, даже отправляется на фронт. Сообщение о Калмыкове было встречено с большим недоверием, так как отъезд Калмыкова означал потерю им его положения. И действительно, Калмыков и сам не тронулся на фронт, и не отправил туда свои войсковыя части – шесть сотен и две батареи – все силы Уссурийскаго войска. Было ясно, что Семенов за свое подчинение что-то выговорил лично для себя, но что именно – долго было неизвестно. (В книге Гинса «Сибирь, союзники и Колчак» приведено целиком соглашение Семенова с правительством). Но населению стало известно, что Семенов получил чин генерал-майора, Забайкальская область была выделена в особый военный округ, а командующим этим округом назначен тот же Семенов. И население расценило подобное подчинение Семенова как его победу. Слово «атаманщина» стало общим и распространенным. Им определялось всякое самовластие, злоупотребление властью и произвол. Наличие атаманщины доказывало, что правительство Верховнаго правителя не так сильно, как надо. Опыт атаманов показал далее, что можно дерзать на все. Именно после победы Семенова стали как-то болезненно заметными проявления атаманщины. На фронте обнаружилось самовластие и непокорность Гайды, потом бунт Гайды в Владивостоке, непокорность и ослушание Верховному правителю генерала Розанова в Владивостоке и т. д. Я лично считаю, что начало развала нашего дела в Сибири было положено атаманом Семеновым. Семенов и его приближенные усердно распространяли мнение, что они неуязвимы, благодаря поддержке японцев. Это мнение вольно или невольно подтверждалось действительностью на каждом шагу. Адмирал Тонака, представитель Японии при Верховном правителе, впоследствии председатель совета министров, приобретший известность как ярый поборник захватнических действий Японии в Китае, в Маньчжурии и Монголии, намекал в то время в Омске на необходимость соглашения с Семеновым и даже справлялся, не будет ли Семенов произведен в генеральский чин. Весь Восток относится к Японии в высшей степени подозрительно, поддержка же японцами атаманов в то время, как Верховный правитель определил атаманов, как не признающих закона и власти, утверждало нас, русских, в мысли, что Япония явно стремилась помешать возрождению русских военных сил и что атаманщина благоприятствует скрытым намерениям Японии и потому ею и поддерживается. Управляющий областью И. И. Циммерман оставил свой пост в апреле. Подавая прошение об отставке, он предложил мне занять его место, выражая уверенность, что Верховный правитель согласится на мое назначение. Старшие чины областного управления уже поздравляли меня, младшие были приветливо любезны. Но я попросил И. И. откровенно высказать мне причины, побуждающая его к уходу. Оказалось, что И. И. Циммерман не поладил с помощником Верховнаго уполномоченнаго по гражданской части Глухаревым. Глухарев был до революции военным прокурором в одной из армий. Генерал Алексеев, еще в начале 1918 года, завязывая сношения с Дальним Востоком, отправил Глухарева к Хорвату, и Глухарев так понравился последнему, что сделался его помощником по гражданской части. В законе не было указаний о взаимоотношениях управляющаго областью с помощником Верховнаго уполномоченнаго. Руководствуясь точным указанием положения о правительственных комиссарах и считая себя, на основании этого закона, оком правительства, И. И. Циммерман сносился с правительством непосредственно, а Глухарев требовал подчинения себе. Вследствие этого, отношения создались невыносимыя. Помимо этого, Циммерману было трудно ладить с разнаго рода начальством военным. В сущности, управляющий областью не был хозяином в вверенной ему области, и терпеть такое положение Циммерман не мог. Для меня стало ясно, что, будучи в сравнительно невысоком военном чине, я не буду иметь веса в глазах именно военных, приобретших за время войны и революции склонность к своеволию, и что всякого рода осложнений при мне будет еще больше. Поэтому я отказался от предложения Циммермана. Управляющим областью был назначен бывший Тургайский губернатор Эверсман, человек пожилой и уставший. Генерал Иванов-Ринов был внезапно уволен от занимаемой должности командующаго войсками, занимая ее всего около трех месяцев, но заместителя ему не прислали. В исполнение обязанностей командующаго войсками вступил начальник штаба округа генерал Соколов, который, по-видимому, был совершенно равнодушен ко всему происходящему и был вечно погружен в какия-то собственныя думы. Красныя шайки тем временем росли и в числе, и в численности состава. Ольгинский уезд, ограбленный дочиста, был ими оставлен в покое, и шайки перекочевали в богатейшия волости южной части Иманскаго уезда и северной – Никольскаго. И если население спокойно и, пожалуй, радушно принимало, питало и берегло небольшая шайки разных Гришек, то теперь оно застонало под игом шаек, достигавших тысячнаго состава. Шайки, действуя именем советской власти, забирали всю молодежь, кормились на счет населения и для своих передвижений широко пользовались крестьянскими подводами, не считаясь ни с каким страдным временем. Населению стало столь тяжко, что оно просило помощи у власти, не разбираясь уже, колчаковская она или нет. Сами крестьяне помогали теперь войскам, и если были достигнуты некоторые успехи в истреблении шаек, то только благодаря местному населению. Так благодаря указаниям крестьян был пойман известный красный разбойник Шевченко, брат другого известнаго Шевченко, прапорщика из вахмистров, который тоже был начальником красной шайки. Наступило снова благоприятное время привлечь к себе крестьянское население. Но для этого были нужны действия быстрыя, решительныя и умелыя. Между тем, штаб округа обычно предварительно запрашивал, какой численности шайка орудует в такой-то волости, и затем делал расчет: на каждую тысячу красных назначал полуроту. Полурота прибывала из Никольска обычно плохо снабженная и не приспособленная к долгому походу. Красныя шайки немедленно отходили, не вступая в бой с полуротой. Полурота, пройдя верст 20-30, голодная, уставшая, возвращалась и доносила, что никаких шаек не обнаружила. Можно было бы подумать со стороны, что красныя шайки – просто фантазия досужих людей, если бы не обязательная порча железной дороги, ежедневно, одновременно в разных местах на всем протяжении от Владивостока до Хабаровска. Вся тяжесть борьбы с красными шайками легла на молодыя, только что созданныя части, еще совершенно не втянувшияся в службу. Из более старых частей в Приморье была только одна рота, присланная с далекаго фронта и составленная из рабочих уральских заводов – ярых врагов большевиков. Она больше всего и работала, все время перебрасываясь из одного края области в другой. Затем весьма усердную службу нес конно-егерский полк, под командою полковника Враштила, составленный наполовину из добровольцев. Какой-то рок тяготел над нами. К шайкам прибыли советские комиссары и дали шайкам некое подобие воинскаго устройства, а также идею: шайки боролись по приказанию народной власти, находящейся в Москве, с насильниками колчаковцами. Красные устроили базу в селе Анучино, расположенном в широкой долине, покрытой лесом, в 85 верстах от Никольска, и укрепили это село. Я полагал необходимым широкое окружение шаек и загон их в село Анучино. Войск для этого хватило бы. Шайки, даже рассыпавшись по тайге, направлялись бы к Анучину, так как тысячи людей в лесу без продовольствия провести много времени не могут. Но выполнить этот план я не мог, так как, во-первых, у меня не было войск, а во-вторых, Анучино находилось не в моем уезде. Штаб округа, в лице нескольких молодых офицеров генеральнаго штаба, упорно пытался всем руководить непосредственно и искать открытаго боя. Затем, мое положение уполномоченнаго было неопределенное и для многих непонятное. Мой сосед, уполномоченный по Никольскому уезду, действовал, стесняясь этого сугубо мирнаго звания, просто, как начальник дивизии, вызывая, в свою очередь, недоумение среди гражданских властей, почему начальник дивизии вторгается в гражданския дела? Я же был в обратном положении. Начальники частей дивизии, прибывая в мое распоряжение, стеснялись мне подчиняться, как молодому подполковнику и лицу, состоящему на гражданской службе. Подобная борьба с разбойничьими шайками не вселяла в населении доверия к нам. Населению казалось, что красныя шайки сильнее нас, а вывод, вытекающий из такого умонастроения, – ясен. Я пробыл в должности уполномоченнаго по охране до августа месяца, и за это время только раз какая-то красная шайка, застигнутая врасплох, вступила в бой с полуротой стрелков. Превосходя полуроту в численности раз в десять, шайка не выдержала огня и бежала, оставив убитых. В другой раз какая-то шайка была обнаружена на работе – развинчивала гайки рельс, готовя крушение поезда. При этом деле были схвачены члены шайки в числе, кажется, одиннадцати человек. Военно-полевой суд приговорил их к расстрелу. Прежде чем утвердить приговор, я пожелал видеть приговоренных. Предо мною оказались деревенские парни, на вид лет 15-20, глупые, невежественные, неграмотные. Они тупо смотрели куда-то в пространство, ошеломленные всем случившимся. У меня не поднялась рука оборвать их молодую жизнь. Все захваченные парни были призывного возраста, и я приказал отправить их в Амурскую область, в распоряжение благовещенскаго воинскаго начальника, для зачисления в войска. Еще раз я не утвердил приговора военно-полевого суда по следующему случаю. В Имане, возле вагонов, занятых под постой батальона стрелков, стрелками же был задержан иманский мещанин, сапожник по ремеслу, Краснобай, проповедовавший стрелкам необходимость перебить всех офицеров. Военно-полевой суд в тот же день приговорил его к расстрелу. Но к дверям моего дома пришла жена Краснобая, с кучей ребятишек, мал мала меньше. Плакала несчастная женщина, ребятишки бессмысленными глазами смотрели на меня, прижимаясь к матери. Кто их кормить будет, рыдала женщина. В течение целых суток я не имел душевнаго покоя. Обходя тюрьму, я зашел в камеру Краснобая. Краснобай бросился в ноги. Дрянной, грязный, вечно пьяный, с взлохмаченной бородой. Он умолял, плакал, клялся, что сделал преступление по темноте своей. Я пощадил его ради его детей. Впоследствии Краснобай был советским комиссаром, и на его совести лежит очень много осиротевших детей. Безуспешная борьба наша с шайками привела последних к решению напасть на большую железнодорожную станцию Мучная, возле которой находилась военная мельница. И мельница, и станция были разгромлены, а кстати был обстрелян и почтовый поезд, подошедший к станции во время ея разгрома. Было убито и ранено свыше 30 ни в чем не повинных людей. Охранять железную дорогу становилось все труднее. Не проходило ночи, чтобы где-нибудь не был бы испорчен путь: сожжен мост или развинчены гайки. Сами по себе повреждения пути не были значительны и быстро исправлялись, но докучали оне сильно. Поставить часовых на каждый мостик мы не могли. И поэтому союзное командование взялось за охрану наших железных дорог. Распоряжения по этому поводу были даны Верховным правителем, а союзное командование, принимая дороги для охраны, еще раз торжественно сообщило населению Сибири и, пожалуй, целому миру, что союзныя войска пребывают в пределах России с исключительной целью охраны передвижений чехов к портам. Эта охрана чехов чуть ли не всеми державами мира вызывала всеобщия насмешки. Как будто они сами не могли себя охранять. И в самом деле, чехи не имели воинскаго вида. Пополневшие, округлившиеся на русских хлебах, на сибирском масле, чехи имели вид добродушных, туповатых пивоваров, чего угодно, но только не солдат. Кстати, и генералы их были удивительными генералами: например, Чечек, австрийский прапорщик, был до войны представителем одной автомобильной фирмы, чешский главнокомандующий Сыровой, еще за год до генеральских погон, был тоже прапорщиком. По моим наблюдениям и выводам многих, живших с чехами бок о бок, чехи уже не обладают мужеством, героизмом души, способностью к подвигу; все это им как будто незнакомо и чуждо, они вечно погружены в расчеты и размышления о выгодах. Чехов не любили. Но сказать «не любили» – мало. Трудно передать чувство русских к чехам. Разочарование, досада на самих себя и презрение к «братьям» переплетались в этом чувстве. Любопытно было наблюдать отношения иностранцев к чехам. Англичане их сторонились, как, впрочем, сторонились всех. Французы смотрели на чехов с покровительственным высокомерием и как будто проверяя самих себя: выгодную ли сделку они сделали, приобретя таких друзей, а чехи на каждом шагу подчеркивали, что французы и они – совсем одно и то же. Было смешно. И поэтому я лично был очень удовлетворен, когда за охрану Уссурийской железной дороги, на помощь нам, взялись не чехи, а японцы и американцы. Путешествие чехов по Сибири, как я уже упоминал, охраняли почти все державы мира. Здесь были и сербы, и румыны, и итальянцы, и поляки, и французы, и англичане, и канадцы, и даже китайцы, и анамиты. Но все эти иностранныя части были весьма незначительны и тонули в количестве американских и, особенно, японских войск. Японцы высадили четыре дивизии. (Японская дивизия равна, приблизительно, нашему старому корпусу и насчитывает до 50 тысяч человек). Этих войск было, пожалуй, вполне достаточно для уничтожения всех большевицких армий и занятия Москвы, так как большевицкия армии 1919 года не обладали ни стойкостью, ни упорством. Японския же войска дошли только до Иркутска. Значительно меньше, всего, кажется, около 10 тысяч, было американцев, и занимали они, преимущественно, только Приморскую область. Японцы приучались к нашим морозам: одетые в полушубки из длинношерстаго козьяго меха, они обучались даже стрельбе на морозе. Внутренняя служба неслась японцами крайне строго. Японский солдат всюду: и в казарме, и на улице, и даже в веселом доме – чувствовал себя солдатом и не распускался. Совсем не то было у американцев. В местах расположения американских войск был сплошной разгул и днем, и ночью. В Спасске одна из казарм была приспособлена американцами под тюрьму или арестный дом для своих солдат. Арестованные жили припеваючи, играли в карты день и ночь, бросали кости, распевали негритянския песни и имели вволю женщин и вина. Наиболее частым проступком арестованных была продажа своего вооружения, преимущественно револьверов Кольта, скупавшихся китайцами. Американские солдаты бродили толпами, и одним из любимых ими удовольствий было – сбрасывание впереди идущих китайцев ударом ноги под спину. Китаец падал, кричал, ругался, а американцы от души смеялись. У американцев была своя полиция, но и наша имела немало возни с ними. Но при всем том, американский солдат, несомненно, явится на войне сильным противником. Американец – не чех. Американец преисполнен сознания своего превосходства и силы и с этим сознанием не легко расстанется. Плохо обученный, без прошлаго, американский солдат в грядущей войне будет драться стойко, хладнокровно, стиснув зубы. Не возьмет он врага искусством – возьмет измором. Американский флот несравненно выше сухопутной армии. Впоследствии, в бытность мою председателем Народнаго собрания, мне пришлось побывать на американском крейсере, прибывшем в Владивосток. Любезный командир показал мне некоторыя упражнения матросов, но и без этих упражнений я глазом стараго военнаго увидел многое. Видна была дисциплина, и служба неслась строго. Из остальных иностранных войск в Сибири, англичане выделялись своею внешностью и обычным сознанием своего достоинства. Все их желания исполнялись беспрекословно. Генерал Нокс сумел убедить, что Англия самый искренний наш друг. В каждом скором поезде был отведен вагон исключительно для англичан, на всех крупных станциях были английские коменданты. Англичане держали себя так, как будто они были в своей колонии. От нас сторонились, но были вежливы. Французов было очень мало, хотя французский генерал Жанен считался главнокомандующим всех союзных войск. Когда он в конце осени 1918 г. прибыл в Владивосток, его встречали чуть ли не по-царски, русские, конечно. Ему было оказано внимание и радушие до предела, до забвения собственнаго достоинства. Проливали вино и речи говорили в изобилии. Как кажется, Жанен добивался быть главнокомандующим и над русскими войсками, но был обрезан Колчаком. Выдав адм. Колчака, в конце того же года, руками чешскаго генерала Сырового, в руки социалистов-революционеров и большевиков, Жанен незаметно выехал во Францию. Французов не любили и с ними ссорились. Хмурые, нелюдимые сербы были скромны. Итальянцы оставили после себя, пожалуй, наилучшия воспоминания, с ними легко сходились и дружили. Над робкими румынами посмеивались. Поляки тоже охраняли чехов, причем им пришлось охранять «братиков» на деле, а не на словах. Как известно, именно польская дивизия шла в ужасные морозы в конном строю сзади поездов, переполненных чехами. Сдерживая натиск красных, польская дивизия погибла полностью, заодно с польскими женщинами и детьми, поезд с которыми чехи держали последним в длинной ленте поездов, спешивших на восток. Поезд этот был захвачен красными. На Дальнем Востоке и в Сибири было много поляков. Они служили на русской службе офицерами, судьями, врачами, инженерами, лесничими. Жили хорошо, и вряд ли они охотно покидали весною 1919 года насиженныя места, выезжая в Польшу. Впрочем, уезжала больше чиновная братия, а торговопромышленники покуда оставались. Уезжали и русские из западных губерний. Звали и меня, как уроженца Вильны. Прощались тепло и расставались друзьями. Отношение японцев к русским властям и населению было скорее грубое. Торчащие повсюду японские жандармы, японские флаги, рассованные повсюду кстати и некстати, обилие японских войск без видимой и ясной цели и т. д. не настраивали русских на благожелательное отношение к японцам. Раны русско-японской войны не были еще залечены. Думаю, впрочем, что грубость эта была грубостью природной, азиатской, а не злобной, не проистекающей из чванливаго превосходства, а потому простительной. Наоборот, японцы, как все азиаты, чувствовали превосходство наше, как европейцев. Рядовые японские офицеры как будто были искренно и дружелюбно расположены к нам и гордились, что помогают России. Японские правящие верхи колебались в русском вопросе, в зависимости от положения дел у русских. Японцы вначале как будто бы сознавали необходимость дружбы с Россией, ввиду натянутости своих отношений с англосакским миром. Но установлению дружеских отношений с Японией и даже взаимному пониманию, вероятно, больше всего мешал сам адмирал Колчак и его министр иностранных дел Сукин, по всякому поводу подчеркивая свое расположение к американцам и, одновременно, полупренебрежительное, полуподозрительное отношение к Японии. Отсюда, вероятно, и вытекало явное внимание японцев к Семенову, истинную сущность котораго они не могли не знать. Отсюда же вытекало и недовольство русских правых кругов внешней политикой Верховнаго правителя Колчака. Эти круги, разочарованные в союзниках и убежденные в коварстве Англии, согласились бы на дружбу с Японией и даже, вероятно, поступились бы кое-чем в пользу Японии, за ея помощь России. Когда я наблюдал жизнь японскаго населения, а такового в крае, главным образом, в городах, было в виде мелких лавочников и ремесленников немало, мне всегда казалось, что японцы были заняты мыслью о захвате наших областей Дальняго Востока. А почти открытая враждебность в отношении Верховнаго правителя и такая же открытая поддержка атаманов лишь утверждала мое мнение о скрытых замыслах японцев. Японцы тщательно изучали край. Не только все форты и батареи Владивостокской крепости были ими изучены в совершенстве, но и все места квартирования наших войск, и все пути сообщения в крае. Однажды возле моего дома в Имане остановилось несколько повозок с японскими жандармами. Некоторые из японцев зашли ко мне, пожимали руки, кланялись, улыбались, и я понял, что японцы перед мною отнюдь не все – жандармы. Из повозок торчали ящики с научными приборами. Японцы заявили, что они едут в село Ракитное (самое отдаленное село в предгорьях Сихота-Алинь) посмотреть, нет ли там большевиков. Я предложил им взять с собой чинов милиции, но японцы замахали руками и поскорее уселись в повозки. Однажды японский полк совершал поход из Хабаровска в Никольск походным порядком по проселочным дорогам, забирая возможно дальше вглубь страны от железной дороги. Командир полка объяснил мне, что он имеет приказание очистить местность от большевиков. Милиция мне потом донесла, что японский полк никаких большевиков и не искал, а просто двигался, изучая местность и дороги. Японские солдаты по деревням сплошь насиловали русских женщин, впрочем, это, как кажется, у японцев не считается преступлением. Уссурийская железная дорога была разбита на участки, одни из этих участков достались для охраны японцам, другие американцам. Японцы несли службу охраны ревностно. Часовые на мостах были действительно часовыми, и порча пути на участках, занятых японцами, – прекратилась, чего нельзя было сказать об участках, охранявшихся американцами. То была пора Вильсона, который, как известно, приветствовал советскую власть, а подобное поведение Вильсона определяло и поведение американских представителей американской армии в наших пределах. Американские представители явно оказывали знаки внимания земской управе, разнаго рода социалистам и даже большевикам. Непринятие мер пресечения пагубной деятельности земской управы объяснялось именно опасением вмешательства американцев. В большевицких воззваниях, появившихся летом 1919 года, объявлялось, что Америка дружна с советами, что американцы поддерживают большевиков и снабжают их оружием и т. д. И население, действительно, наяву видело признаки американскаго внимания к большевикам. Какой-то американский капитан возил каких-то большевицких представителей с Сучанских копей для переговоров с Хорватом. Население на каждом шагу видело явное пренебрежение и чванливую грубость американцев по отношению к русским властям и не могло объяснить причины такого отношения иначе, как враждебностью к России. Русския войска были враждебны американским. Американцев раздражало внимание русских к японцам, русские это внимание назло американцам подчеркивали. Дело иногда доходило до того, что русския и американския части, вызванныя в ружье, выстраивались друг против друга, готовыя броситься в штыки. Такие случаи произошли в Спасске весной 1919 года и в Имане осенью того же года. Но должен отметить, что всякий раз американцы, не доводя лето до кровопролития, успокаивались и уступали. Значительная часть вины за столь неестественныя взаимоотношения русских и американцев, несомненно, лежала на представителе Америки Моррис и генерале Гревс, смотревших на русскую жизнь почему-то через социал-революционные партийные очки. Большим злом являлись и американские переводчики, сплошь евреи, дети выходцев из России; переводчики эти служили посредниками для американских солдат при покупке вина и женщин и при столкновениях с русской полицией. Хуже было, однако, то, что переводчики эти, весьма слабо зная русский язык, служили в то же время и осведомителями американскаго начальства о русской жизни, переводили им русския газеты, т. е. переводили, что хотели и как хотели. Красныя шайки были так уверены в благожелательном к ним отношении американцев, что однажды совершенно спокойно пришли на станцию Зеньковка, с целью разрушить путь. Американский караул, однако, воспрепятствовал шайке. Тогда обозленная шайка захватила с собой двух американских солдат и увела в тайгу. Пленники были раздеты и на ночь были привязаны к деревьям на съедение комарам. После этого случая, американцы стали нести службу значительно ревностнее. Полковник Н.А. Андрушкевич Текст воспроизведен из источника Андрушкевич Н.А. Последняя Россия. Воспоминания о Дальнем Востоке // Кадетская перекличка. Периодический журнал Объединения Кадет Российских Кадетских Корпусов за рубежом, Нью-Йорк, США. № 76 – Нью-Йорк, 2005. С. 241-265 с разрешения редакции журнала. Воспроизведение данного текста целиком или частями на сайтах или в печатных изданиях допускается только с разрешения редакции журнала «Кадетская перекличка». Тэг: гражданская война Комментарии (0) |
| © 2013-2024 PrimKrai.Ru |
|